У ночи тысяча глаз - Корнелл Вулрич

Он устало вздохнул.

— Тогда расскажите и мне точно так же, как рассказали ему. Сейчас вы уже не можете остановиться — слишком далеко зашли.

— Он сказал: «Но ведь у нее два возможных результата, у этой сделки?» Я неосторожно ответил: «Да. В течение шести месяцев с сегодняшнего дня». Он кивнул: «Чтобы получить прибыль, понадобится по меньшей мере такой срок. Знаю и отдаю себе в этом отчет. Но какой же вариант более благоприятен для меня? Вот что я хочу знать». — Он снова глубоко вздохнул. Я затаила дыхание. — Я сказал: «Ни тот, ни другой». Он возразил: «Так не может быть. Если есть два возможных исхода, они не могут быть одинаковыми. Один должен быть мне на руку, другой — нет». Я повторил: «Ни тот, ни другой». Он не согласился: «Если они оба выгодны для меня, все равно один должен быть хоть чуть-чуть выгоднее другого. Если оба мне невыгодны, один должен быть все же лучше. Пусть всего лишь самую малость. Который же из них?» Я настаивал: «Ни тот, ни другой. Ни на самую малость. Другого ответа нет». Он грубо притянул меня к себе, потряс меня, и слова, которых он добивался, невольно сорвались у меня с языка: «Чтобы добиться каких-то результатов, понадобится шесть месяцев. Но вас уже здесь не будет». — Томпкинс на мгновение закрыл глаза. — А затем, когда до него дошло, я увидел на его лице такое же выражение, какое вижу сейчас на вашем. Выражение, которого я прежде никогда не видел и которое, надеюсь, больше никогда не увижу. Выражение смерти, явившейся слишком рано, прежде чем тело приготовилось ее принять. А затем он принялся торговаться со мной, как будто от меня и впрямь что-то зависит. «Пять? — сказал он. — Через пять месяцев?» Он правильно истолковал мое молчание. «Четыре?» Я не ответил. «Три?» Он заглянул мне в глаза. «Два?» Я покачал головой. «Значит, один. По крайней мере, один!» Он молил меня о чем-то таком, что я был не в состоянии ему дать. «Когда же в таком случае? Когда?» Что угодно, только бы не видеть, как он медленно умирает прямо у меня на глазах, умирает, потому что не знает. Что угодно, только бы не видеть эту задушенную боль. Я ведь всего лишь человек, я не из камня. «Через три недели, — сказал я. — Между четырнадцатым и пятнадцатым июня. Ровно в полночь». Он задал еще один вопрос: «Каким образом?» — «Вы встретите свою смерть в пасти льва». И вдруг в комнате, где только что звучали наши голоса, стало жутко тихо. Казалось, на нее опустился какой-то покров и все умертвил.

Молчание тянулось и тянулось, пока я не подумала, что оно так никогда и не кончится. Затем голосок, такой слабый, такой тонюсенький, что я даже не поняла, откуда он донесся, однако же не от него, поскольку я не видела, чтобы губы его двигались, прохныкал: «Нет». И подождал. Затем снова: «Нет». И подождал. Затем в третий раз: «Нет». И снова воцарилась тишина.

Я уже сидела. Он, должно быть, довел меня до стула. Его руки задержались у меня на плечах, выискивая пути, как бы помочь мне. Неуклюжие, мозолистые руки, никакого пути они отыскать не могли. И наконец опустились.

— Вам не следовало приходить, не следовало спрашивать.

Я смотрела на него, не видя, и слушала, не слыша. Все окружающее, как в дурном сне, стало нечетким, искаженным, ирреальным. Пришла мысль: «А что это я здесь делаю? Почему сижу, чего жду?»

Встала на ноги, цепляясь за спинку стула, повернулась, как слепая, в одну сторону, потом в другую, в поисках выхода, который, я знала, должен быть где-то рядом.

— Он ждет меня внизу, — промямлила я. — Пожалуй, мне лучше вернуться к нему. Ему там одиноко.

— Мы все одиноки, — мягко заметил он. — Все до одного.

Томпкинс довел меня до двери, его руки ненавязчиво снова придерживали меня за плечи. По сути, я даже не чувствовала, чтобы они их касались: он, наверное, просто держал их так наготове на случай, если я пошатнусь или споткнусь.

Затем открыл дверь, я прошла в проем, и его рука так и застыла в воздухе на уровне моих плеч.

Мне показалось, что на лестнице темно, но я не могла сказать, моя ли это внутренняя темнота выплескивается наружу или же в меня входит внешняя темнота. Я пробиралась сквозь нее медленно, держась обеими руками за стену, будто пловец, плывущий в наклонном море.

— Вам там видно, как спускаться? — услышала я голос издалека.

— Нет, — мягко ответила я. — Но я все равно не знаю, каков мой путь, так что это не имеет значения.

Вскоре, когда я еще отдалилась от него, он заговорил снова:

— Не борись, бедное сердце. Изменить ничего нельзя.

Его голос оставался за спиной, но там было темно. Темно впереди, темно сзади, темно со всех сторон.

Немного погодя один из нас зашевелился — в машине. Не помню, кто именно.

Но заговорила я. Отупело огляделась, словно до того мучительно долго пробиралась сквозь туман, и спросила:

— Мы давно здесь сидим?

— Не знаю, Джин, — выдохнул отец.

Я подняла голову, глянула вверх и поморщилась.

— Все еще ночь, — констатировала я. — Звезды… Та же самая ночь, когда мы сюда приехали?

— Не знаю, Джин, — ответил он с какой-то новой для него покорностью: ни дать ни взять пай-мальчик, который старается хорошо себя вести, говорит, только когда к нему обращаются, и ждет разъяснений от взрослых, если чего-то не понимает.

— У меня в голове такая легкость. — Я чувствовала себя как после пары бокалов шампанского. — Смотришь на звезды, а они все шевелятся наверху, смешиваются, плавают переменчивыми кругами — ни дать ни взять часы на драгоценных камнях. А вместе с ними плывет и моя голова. — Мой задранный подбородок описывал небольшой овал, следуя за вспыхивающими, кружащимися, сцепленными колесиками, которые, как мне представлялось, я видела. Я быстро опустила голову, она безвольно поникла. Внизу уже никаких звезд не было.

— Нам лучше поехать домой, к себе, — сказал отец. — Я ничего не чувствую, но думаю, нам лучше поехать домой. Прохожие останавливаются и смотрят на нас как на чудиков. Мне это не нравится.

— Мне тоже, — согласилась я, но не пошевельнула опущенной головой.

— Нам лучше поехать домой, к себе, — без выражения повторил отец.

— Он так далеко отсюда, наш дом, так далеко…

— Но мы должны вернуться туда, мы там живем.

— По-моему, я не помню дорогу туда. Все расплывается, я не в состоянии четко мыслить.

— Ты можешь вести машину? — беспомощно глядя на приборную доску, поинтересовался он.

— Вряд ли. Могу попытаться, если хочешь, но едва ли у меня получится.

— Люди по-прежнему так странно на нас смотрят, — захныкал он. — Стоят и глядят и не хотят расходиться.

— Они думают, мы пьяные, — объяснила я. — Мы так прижались друг к другу.

Одной рукой я попыталась ухватиться за «баранку», другой — повернуть ключ зажигания. Ключ выскочил и упал на пол. Рука не сжималась и соскальзывала с рулевого колеса, я никак не могла удержать ее там.

— Не могу, — прошептала я. — Не могу. Не знаю, что со мной. Дай мне немного посидеть спокойно. Потом попробую еще раз.

— Я тебе помогу, — вызвался он и положил свою руку на руль. Я вернула туда же свою. Затем добавили к ним еще наши две руки. Теперь уже держались за него четырьмя руками, по две слева и справа. Вместе попытались повернуть его, и, наконец, в полном изнеможении оба отлепились от «баранки» и оставили ее в покое.

— Надо сесть в такси, а машину оставить здесь.

— А ты можешь выйти и поймать такси?

Но я тут же быстро его остановила:

— Нет, не хочу, чтобы ты куда-то ходил. Попроси вон того мужчину, который глазеет на нас.

— Мистер, — обратился к нему отец слабым голосом, — вы не будете так добры поймать для нас такси и подогнать сюда?

— А в чем дело, — с насмешкой спросил прохожий, — вы что, сами не в состоянии это сделать?

«Когда умираешь, никто уже тебе не поможет», — безропотно подумала я.

— Мы нездоровы. Не в состоянии выйти из машины.

Чтобы убедиться в нашей искренности, стоило только посмотреть на нас, и как только он подошел, тут же все понял. На лице у него появилось выражение искреннего раскаяния.

— Да-да, разумеется, сейчас я пригоню вам такси.

Человек повернулся, дошел до угла и свернул. Теперь мы его не видели. Зато слышали, как он безуспешно крикнул раз или два, пытаясь остановить машину, а затем наконец пронзительно свистнул, точно в металлический свисток.

— Она вся белая как мел, — объясняла какая-то стоявшая рядом женщина и, став поближе, обратилась непосредственно к нам: — Что случилось? Вы попали в аварию?

Там и сям вокруг машины застыли люди, не так уж и много, трое, четверо, может больше, — время позднее, темно, да и смотреть-то особенно не на что. Останавливались только потому, что до них уже кто-то остановился и глазел на нас.

— Оставьте их в покое, — с грубоватым сочувствием к нам призвал собравшихся мужчина, стоявший в нескольких шагах от нас.