В кварталах дальних и печальных - Борис Рыжий

«Давай по городу пройдем…»

Давай по городу пройдемночному, пьяные немножко.Как хорошо гулять вдвоем.Проспект засыпан белой крошкой.…Чтоб не замерзнуть до зари,ты ручкой носик разотри.Стой, ничего не говори.Я пессимист в седьмом колене:сейчас погасят фонари —и врассыпную наши тени,как чертенята, стук-постукнет-нет, как маленькие дети.Смотри, как много их вокруг,да мы с тобой одни на свете.

«…Дым из красных труб…»

…Дым из красных труб —как нарисовали.Лошадиный трупв голубом канале.

Грустно без Л.Д.[37],что теперь на море.Лодка на воде,и звезда — во взоре.

Но зато Л.А.[38] —роковая дама,и вполне мила,как сказала мама.

Словно сочинилэто Достоевский.До утра кадилфонарями Невский.

И красив как богна краю могилыАлександр Блок —умный, честный, милый.

«Поехать в августе на юг…»

Поехать в августе на югна десять дней, трястись в плацкарте,играя всю дорогу в картыс прелестной парочкой подруг.Проститься, выйти на перронкачаясь, сговориться с первымо тихом домике фанерномпод тенью шелестящих крон.Но позабыть вагонный мат,тоску и чай за тыщу двести,вдруг повстречавшись в том же месте,где расставались жизнь назад.А вечером в полупустойшашлычной с пустотой во взореглядеть в окно и видеть море,что бушевало в жизни той.

К Олегу Дозморову[39]

Владелец лучшего из баров[40],боксер[41], филолог и поэт,здоровый, как рязанский боров,но утонченный на предметстиха, прими сей панегирик —элегик, батенька, идиллик.Когда ты бил официантов[42],я мыслил: разве можно так,имея дюжину талантов[43],иметь недюжинный кулак.Из темперамента иль сдурухвататься вдруг за арматуру.Они кричали, что — не надоТы говорил, что — не воруй.Как огнь, взметнувшийся из ада,как вихрь, как ливень жесткоструй —ный, бушевал ты, друг мой милый.Как Л. Толстой перед могилой.Потом ты сам налил мне пива,орешков дал соленых мне.Две-три строфы[44] неторопливоозвучил в грозной тишине.И я сказал тебе на это:«Вновь вижу бога и поэта»[45].…Как наше слово отзовется,дано ли нам предугадать[46]?Но, право, весело живется.И вот уж я иду опятьв сей бар, единственный на свете,предаться дружеской беседе[47].

«В те баснословнее года…»

В те баснословнее годанам пиво воздух заменяло,оно, как воздух, исчезало,но появлялось иногда.

За магазином ввечерустояли, тихо говорили.Как хорошо мы плохо жили,прикуривали на ветру.

И, не лишенная прикрас,хотя и сотканная грубо,жизнь отгораживалась тупорядами ящиков от нас.

И только небо, может быть,глядело пристально и нежнона относившихся небрежнок прекрасному глаголу жить.

Офицеру лейб-гвардии Преображенского полка г-ну Дозморову, который вот уже десять лет скептически относится к слабостям, свойственным русскому человеку вообще

Ни в пьянстве, ни в любви гусар не знает меру,а ты совсем не пьешь, что свыше всяких мер.…Уже с утра явлюсь к Петрову на квартеру —он тоже, как и ты, гвардейский офицер.

Зачем же не кутить, когда на то есть средства?Ведь русская гульба — к поэзьи верный путь.Таков уж возраст наш — ни старость и ни детство —чтоб гаркнуть ямщику: пошел куда-нибудь!

А этот и горазд: «По-о-оберегись, зараза!» —прохожему орет, и горе не беда.Эх, в рыло б получил, да не бывать, когда заевонною спиной такие господа.

Я ж ямщика тогда подначивать любитель:зарежешь ли кого за тыщу, сукин сын?Залыбится, свинья: «Эх, барин-искуситель…»Да видно по глазам, загубит за алтын.

Зачем же не кутить, и ты кути со мною,единственная се на свете благодать:на стол облокотясь, упав в ладонь щекою,в трактире, в кабаке лениво созерцать,

как подавальщик наш выслушивает кротковсе то, что говорит ему мой vis-а-vis:«Да семги… Да икры… Да это ж разве водка,любезный… Да блядей, пожалуй, позови…»

Петрову б все блядей, а мне, когда напьюся,подай-ка пистолет, да чтоб побольше крысшурашилось в углах. Да весь переблююся.Скабрезности прости. С почтеньем. Твой Борис.

«До утра читали Блока…»

До утра читали Блока,Говорили зло, жестоко.Залетал в окошко снегс неба синего как море.Тот, со шрамом, Рыжий Боря.Этот — Дозморов Олег —

филолог, развратник, Дельвиг,с виду умница, бездельник.Первый — жлоб и скандалист,бабник, пьяница, зануда.Боже мой, какое чудоБлок, как мил, мой друг, как чист.

Говорили, пили, ели.стоп, да кто мы в самом деле?Может, девочек позвать?Двух прелестниц ненаглядныхв чистых платьицах нарядных,двух москвичек, твою мать.

Перед смертью вспомню это,как стояли два поэтау открытого окна:утро, молодость, усталость.И с рассветом просыпаласьвся огромная страна.

«Мальчик пустит по ручью бумажный…»

Мальчик пустит по ручью бумажныймаленький кораблик голубой.Мы по этой улицы однаждыумирать отправимся гурьбой.

Капитаны, боцманы, матросы,поглядим на крохотный линкор,важные закурим папиросыс оттиском печальным «Беломор».

Отупевший от тоски и дыма,кто-то там скомандует: «Вперед!»И кораблик жизни нашей мимопрямо в гавань смерти поплывет.

«Евгений Александрович Евтушенко…»

Евгений Александрович Евтушенко в красной рубахе,говорящий, что любит всех женщин, —суть символ эпохи,ни больше, не меньше,

ни уже, ни шире.Я был на его концертеи понял, как славно жить в этом мире.Я видел бессмертье.

Бессмертье плясало в краснойрубахе, орало и пелов рубахе атласнойнавыпуск — бездарно и смело.

Теперь кроме шуток:любить наших женщинготовый, во все времена находился счастливый придурок.…И в зале рыдают, и зал рукоплещет.

«Жалея мальчика, который в парке…»

Жалея мальчика, который в паркеапрельском промочил не только ноги,но и глаза, — ученичок Петрарки, —наивные и голые амуры,опомнившись, лопочут, синеоки:— Чего ты куксишься? Наплюй на это.Как можно убиваться из-за дуры?А он свое: «Лаура, Лаурета…»

«Я слышу приглушенный мат…»