Сиреневый Кристалл - Александр Мееров

Последствия этого шага превзошли все ожидания. Экспедиция приобрела возможность вести дальнейшие работы уже без поддержки солдат губернатора колонии. Влиятельные жрецы храма сказали свое слово — и враждебного отношения паутоанцев к работе ученых как не бывало. Больше того, к услугам исследователей теперь было все, что только могло дать местное население.

Но наслаждаться успехом пришлось недолго. Вернулся из поездки по островам Шираст, и радость была омрачена. Он, как видно, самым искренним образом обрадовался первым успехам экспедиции, высказал толковые, не лишенные изобретательности соображения, касающиеся планов дальнейших исследований, но, когда выяснилось, что обломок статуи уже передан храму Буатоо, вдруг заговорил таким тоном, который опять вывел из себя профессора. Иван Александрович не узнавал всегда корректного, скромного и подчеркнуто почтительного с ним молодого ученого. Шираст в вежливых, но по существу возмутительных выражениях дал понять Вудруму, что он не имел права предпринимать такие ответственные действия, не согласуя их с ним как с официальным представителем Гуна Ченснеппа на Паутоо.

— Да, помилуйте, господин Шираст, вы, кажется, забываетесь! Покамест я руковожу экспедицией, научными изысканиями и все относящееся до их состояния намерен решать без столь любезных вам хитросплетений. Мне представляется совершенно обязательным, чтобы вы, господин Шираст, раз и навсегда отказались от взятого вами тона.

— К сожалению, господин профессор, я не могу переменить своего мнения. Если вам показался оскорбительным тон моих высказываний, я готов принести свои извинения. Я действительно, кажется, погорячился, узнав о вашем столь опрометчивом поступке, но по существу дела…

— Я просил бы вас и по существу дела высказаться, не руководствуясь различными посторонними, не касающимися экспедиции доводами, а сообразуясь только с интересами проводимых нами исследований.

— Необходимо не забывать, профессор, что исследования эти делаются в интересах фирмы «Ченснепп-каучук». Вы приняли условия господина Гуна Ченснеппа и, следовательно, не вольны распоряжаться по своему усмотрению как полученными результатами, так и добытыми здесь экспонатами.

— Статуя паутоанского божества принадлежит паутоанскому народу!

— О, господин профессор, конечно, я уважаю ваши крайне либеральные взгляды, но мне этот вопрос представляется слишком сложным и, я бы сказал, щекотливым. Мне кажется, его просто не следует касаться.

— Для меня этот вопрос не кажется сложным: я никогда не забываю, что мы находимся на земле Паутоо.

— Которая фактически принадлежит Ченснеппу, господин профессор.

— Что?!

— Ну, не одному ему, разумеется, есть еще несколько крупных фирм, имеющих интересы на этих островах, немало средств вкладывающих в их развитие, однако «Ченснепп-каучук» доминирует. От Ченснеппа в какой-то мере зависят все эти фирмы, не говоря уже о предприятиях и торговых заведениях состоятельных паутоанцев.

— Все это, вероятно, так… Ну что же, тем хуже для паутоанцев… Значит, вы находите, что и мы, наша изыскательская группа ученых, должны быть на положении паутоанцев?

— Ну, зачем же так резко, профессор, поверьте…

— Не хочу! Давайте без обиняков. Если я не соглашусь на ваши требования, что вы намерены предпринять?

— Я распоряжусь прекратить финансирование и отзову все принадлежащее Гуну Ченснеппу оборудование.

«Вот каков оказался господин Шираст, — пишет Иван Александрович в письме Арнсу Парсету, — мне он был несколько подозрителен еще там, в метрополии, когда мы были с ним у этого ворочающего миллионами магната, а теперь… Ничего не поделаешь, мне просто не приходило на мысль, что все это обернется так пакостно. Да, дорогой учитель, я согласился с его наглыми требованиями. Пришлось согласиться, памятуя, что основные работы фактически еще не начаты. Издержки предстоят немалые, и в силу этого мы вынуждены полностью зависеть от благорасположенности этих господ. Я еще понимаю — Ченснепп, но этот, с позволения сказать… Ведь какой ни на есть, а ученый, притом человек, надо отдать ему справедливость, способный. Из него бы вышел, если не отменный, то по крайней мере очень обстоятельный и, может быть, заметный исследователь… Ну, да бог с ним… Понял я только, что попал в положение пренеприятное, однако не отчаиваюсь найти средство к выходу из него, и, как знать, может быть, в конечном счете господин Шираст останется с носом. А пока… пока весьма противно на душе. Только и отдохновения сейчас — это общение с нашим замечательным Преойто. Кстати, поклон от него. Вспоминает с радостью и душевной теплотой встречи с вами. Он все так же обаятелен и мудр, жизнерадостен и спокоен, хотя знает, что дни его сочтены. Преойто теперь прикован к своему креслу, и удел его — тихое наслаждение жизнью созерцательной. Пора и необременительная, и спокойная. Уже спокойная и еще не обременительная. Он болен настолько, что уже может позволить себе редко доступную роскошь не иметь нежелательных обязанностей, и все же бодр в такой мере, что не требуется за ним какого-либо унижающего ухода. Он умеет рассудительно и уверенно оценивать окружающий мир, видеть особенную красоту его, часто недоступную другим…»

В эти дни Иван Александрович часто бывает в белом низеньком доме под сенью кокосовых пальм, заботливо склонивших свои кроны над легкой черепицей. Домик прост и удобен. Широкая веранда почти со всех сторон окружает его внутренние и в жару сравнительно прохладные комнаты. Вечерами под неумолчный и ставший уже привычным шум живности, обильно населяющей тропики, Вудрум часами просиживает у кресла больного старика, слушая его содержательную, неторопливую речь, делясь своими планами изучения древней и загадочной истории Паутоо, невзгодами и сомнениями, с благодарностью принимая его советы.

Преойто — потомок старинного влиятельного паутоанского рода. Он сумел сочетать в себе высокую культуру некогда, могущественного и славного народа Паутоо и многое из того, что принесла на Восток европейская цивилизация. Он одним из первых паутоанцев получил блестящее образование в Европе, его дом стал центром для свободомыслящей паутоанской интеллигенции и объектом подозрительного внимания колониальных властей. Преойто много сделал для своих соотечественников, достиг огромной известности и почета, оставаясь скромным, доступным и бескорыстным.

«Я не перестаю восхищаться Преойто, — пишет Вудрум Наталье Васильевне. — Ты не представляешь себе, как скромен уклад жизни этого и по происхождению, и по личным достоинствам выдающегося человека.