Оправдание крови - Иван Чигринов

Конечно, много и попусту болтали. Но все-таки люди сходились на том, что блуждает по Курганью неприкаянная душа, караулит на дороге живых своих сестер: мол, если даже и не сумеет заманить к себе в сети, так уж накличет беду.

Но вот в ту войну в Веремейки приехал первый учитель, беженец из Виленской губернии. Верней, не сам приехал, в деревню привез его из Климовичей староста Игнат Кожанов. До тех пор веремейковцы детей своих учили то в Бабиновичах, то в Мошевой — там были школы первой ступени. Понятно, что веремейковские мужики обрадовались случаю, мол, свой учитель в деревне — это кой-чего стоит, благо совсем недорого обходится: еще в уездном городе староста договорился, что крестьяне будут кормить его подворно. Вещичек у учителя с собой не было, зато веремейковцы шибко удивились, когда в Федосовой хате (а староста поставил его на квартиру к своему женатому и отделенному сыну) он открыл сундук, набитый под самую горбатую крышку разными книгами. Сперва учитель жил, как и поселил его староста, у Федоса Кожанова. Однако вскоре хозяин начал возражать — не хотел, чтобы дом превратили в общественную школу, только и успевай затворять за огольцами дверь. Тогда учитель начал собирать веремейковских ребятишек, где столовался: сегодня у Халимона, завтра у Тришки, а послезавтра у старосты, и так по всей главной улице, потом заворачивал в Подлипки, пока не доходила очередь до последнего двора. Учитель-то и стал жертвой «страшного места». И, кажется, последней. По крайней мере так считали в Веремейках. Поговаривали, что он сам был виноват: вздумал ковыряться с лопатой на Курганье, может, золото искал. Чем конкретно поплатился учитель за свой безрассудный поступок, веремейковцы не знали, его вскоре вызвали из деревни в уездный город. В Веремейки он не вернулся. Но, пожалуй, с того времени перестали ходить слухи о разных ужасах на большаке против Курганья, не иначе — огненный клубок покатился куда-то за учителем, чтобы отомстить ему за потревоженное заповедное место. Постепенно людская молва о привидениях да неприкаянных душах утихла. Но не настолько, чтобы веремейковцы, проезжая или проходя мимо Курганья ночью, не побаивались.

И сегодня солдаткам стало не по себе, когда в сумраке наступающего утра они углядели между кряжистыми соснами курганы. Никто из них, как стали подходить к Курганью, не сказал ни слова. Молчали, будто уговорились, будто взаправду боялись потревожить нечистую силу.

Большак здесь круто поворачивал, словно переламывался, а после широко охватывал с левого бока Курганье. От этого поворота начинались большие пески. Пожалуй, уже до самой Беседи не встречалось более глубоких на всем большаке. Поэтому по обочинам здесь, за посадками, были наезжены еще две дороги, только колесные. Они и выручали лошадей, ведь человеку ничего не стоило свернуть, чтобы напрасно не вязнуть.

Пока женщины торопились в молчании обойти Курганье, на маковках далеких и близких деревьев задрожал, будто нагретый, воздух, утренний румянец разлился вокруг солнечными лучами.

Пробуждалось поредевшее к этой поре птичье царство.

Теперь уж могли не сдерживать себя и женщины.

— А правда ли это, — спросила Анюта Жмейдова, — что баба одна из Гончи взяла себе примака из лагеря?

— А как же, взяла, — охотно подтвердила Дуня Прокопкина, которая перед тем, как пойти в Яшницу, несколько дней собирала подобные слухи.

— Что она, вдова была или как?

— Про это я не спрашивала. Говорят, привела да привела.

— Может, вдова, дак…

— Вот и ты бы шла до конца с нами, в Яшницу. Ничего не случится с твоей матерью в том Тростине. Ну, захворала, дак надо ли еще из такой дали дочку звать?

— Нет, матку не могу бросить! — возразила Анюта.

— Это когда же было, что она заболела? Кажись, не в том ли месяце? — Пускай себе. Но проведать матку надо. Они, старики долго хворают. Им бы только лежать.

— Если есть за кем.

— Дак нас же у нее двое. Сестра старшая да я вот…

— Ну и пускай бы сестра присматривала.

— И у меня сердце тоже не на месте. Как услышала, что матка захворала, и угрызаюсь с того времени.

— Как хочешь, — перестала наконец уговаривать Анюту Дуня Прокопкина, но прибавила явно нарочно: — А то вдовам тоже надо, чтобы кто-то им пожню косил. Недаром же поют — на вдовьем поле собрались работнички: медведь корягой пашет, а волк боронит…

— Ну, ее пожню дак еще и Жмейда старый покосит. А вот наши кто косить будет?… —с некоторой неприязнью сказала Фрося Рацеева, жена того самого Миколы Рацеева, что когда-то погнал в Орловскую область колхозных коров, да так и не вернулся в деревню.

— Не такой уж он косец, как вам кажется! — сказала на это Анюта.

Тогда заговорили остальные. Но так, будто втихомолку откусывали по кусочку от греховного яблока.

— Да ты не очень-то жалей его, — начала Гэля Шараховская, — своего Жмейду. В ихнем роду мало кому одной жены хватало на всю жизнь. Это твой Лексей чего-то рано помер.

Но Анюта решила до конца защищать мужнин род, несмотря на то, что жила с мужем мало.

— Кто это у них такой женатый-переженатый был? — вспылила она.

— Будто не знаешь?

— А и не знаю!

— Дак поспрашивай вот у баб. Они скажут.

— Дак говори уж сама, открой глаза, раз начала.

— И скажу.

Но Шараховской не пришлось просвещать Анюту Жмейдову, которая, кстати, не хуже остальных знала, что собиралась сказать Гэля. Ее опередила Варка Касперукова, маленькая фигурка которой метнулась на голоса с другой обочины.

— Дак вон хоть бы и дядька покойного мужа твоего, Ладимир. Не успел на кладбище одну отнести, как в Гончу за другой поехал, — бросила она презрительно, словно Анюта в самом деле была виновата в этом. — А назавтра даже хвалиться стал, мол, поживу теперя с молодой дак поживу! А то и вкуса того, женатого, не знал до сих пор.

— Вот чего захотел, старый пень! — прыснула от неожиданности Роза Самусева. — Уж, почитай, помирает, а наливку глотает.

— Где там! — состроила гримасу Варка Касперукова. — Ладимир тот ног под собой не чует от радости.

— Ат, Ладимир вам, вижу, свет застит, — недовольно дернула плечами молодая вдова, но уже без прежнего запала. — Если крепкий да сильный, дак что ему делается? Свекор вон мой…

— А на что твоему свекру еще одна, коли вдовая невестка в доме? Думаешь, люди не слышат и не видят? Ты вот теперь идешь матку проведать. А почему совсем к ней не уйдешь? Что тебя в Веремейках, дети держат? Дак нема их у тебя, детей. А может, деревня наша очень понравилась? Дак проверим вот, поглядим, хуже ли твое Тростино наших Веремеек.

— Ах, вон ты про что? — удивленно вскинула глаза на Варку Касперукову Анюта, но не успела возмутиться. Из движущейся толпы выбилась в первый ряд Палага Хохлова, старше годами, чем остальные солдатки, которая тоже шла в Яшницу вызволять из лагеря своего Ивана.

— Во, недаром говорят, — сказала она, — уши завянут у того, кто послушает бабью болтовню. Что это вы сегодня, будто сдурели? Ай говорить больше не О чем?

— Дак голодной куме… —обрадовалась было этой защите Анюта Жмейдова.

Но Палага продолжала совестить своих попутчиц, не прислушиваясь к голосу Анюты.

— Идете ведь на доброе дело, так и идите. А то бог знает что можно подумать… Смеху-то! Нашли кому завидовать. Накинулись на бедную вдову!

— Ну вот, — сказала, словно оправдываясь, Гэля Шараховская, — сама завела разговор, а мы теперя оказались виноватые. Это же ей с чего-то захотелось примака взять. Это ж она любопытствовала, правда ли та баба из Гончи привела себе кого-то из Яшницкого лагеря.

— А почему бы ей и в самом деле не поинтересоваться? — уже окончательно беря сторону вдовы, оглянулась Палага, чтобы слышали все попутчицы.

Она совестила баб не свысока, без всякого возмущения, совсем как детей, которые заморочили ей голову.

Палага была не только старше всех солдаток, само присутствие ее здесь казалось странным, во всяком случае, мало кто считал, что ей уж так надо идти в Яшницу, потому что жили они с Иваном недружно. Бил он ее часто, так часто и люто, что и представить трудно. Грозился даже забить до смерти. А она только терпела да обиду сносила, не проходило недели, чтобы из их хаты не слышалось криков. Дети у них тоже часто помирали, может, от побоев. Говорили, что муж будто бы возненавидел ее, что виновата она перед ним. Но только говорили, никто не знал ничего толком — ни Палага, ни сам Хохол никому не открылись в деревне. Понятно, что в Веремейках глядели на Хохловых как на очень несчастливую пару, — чем уж этак жить вместе, лучше разойтись. Синяки сошли с нее только теперь, как ушел муж вместе с Зазыбой и Миколой Рацеевым. И вот, несмотря ни на что, битая-колоченая Палага шла вместе с солдатками, шла в Яшницу» думая, что ее Иван тоже томится среди пленных.

Удивительное дело, но если бы начал так срамить ту же Дуню Прокопкину или Варку Касперукову кто-нибудь другой, а не Палага Хохлова, вряд ли смолчала бы любая, не сказала бы слова поперек. Палаге же ни Варка, ни Дуня, ни Гэля Шараховская не возразили. Только поглядели на нее, будто удивленно, будто даже с оттенком досадливой жалости, как глядят обычно на неровню. К тому же и вид женщины был достоин сожаления: шла босая, и ноги, совсем иссохшие, уже почти без икр, вязли по щиколотку в сыром песке. Несытым было и тело ее, ни спереди, ни сзади не круглилось под одеждой — вылинявшей васильковой кофтой и домотканой, словно панева, юбкой, пошитой в две полы. Про таких обычно говорят — доска доской.