Смело мы в бой пойдём… - А. Авраменко

Докуривая папироску короткими злыми затяжками, Всеволод размышляет о превратностях судьбы. Ведь совсем недавно самой главной заботой портупея были фортификация и математика, в которых, если честно, юнкер далеко не силен. Вся энергия уходила на то, что бы убедить преподавателей означенных дисциплин в своей преданной любви и бесконечном уважении как к преподавателям так и к дисциплинам, что бы выйти из училища первым разрядом если не за знания, то хоть за старание. И вдруг все в одночасье переменилось. Как говорит их ротный, штабс-капитан Тучабский: «И волшебно изменилось все и вся, вокруг и здесь!» Оказывается, что можно и вообще не выйти из училища, а погибнуть, глупо или со славой, во время страшного русского бунта. Соколов тщится вспомнить какие-нибудь подходящие к моменту стишки, которых он знает превеликое множество, но на ум ничего не приходит.

— Чаю бы что ль принесли, — бурчит он в пространство. — Обещались ведь.

— Чаю — это хорошо, — философски замечает Пашков, не отрываясь от своего увлекательного занятия. — Чаю — это замечательно. Особенно с булкой.

Пашков — известный на курсе обжора. Старшие юнкера из его роты, такие как Соколов, не раз заключали весьма выгодные пари о том, сколько и чего может съесть Пашков за известное время. Вот и сейчас, следя за улицей, что он делает со всем возможным тщанием, Пашков не перестает что-то жевать и чем-то похрустывать.

Неожиданно мерное похрустывание сменяется звуками судорожных глотков, а через мгновение Пашков громко кричит:

— Господин обер-офицер (именно так «звери» — юнкера первого года службы должны обращаться к старшему курсу), господин обер-офицер, на улице — отряд!

Всеволод мигом оказывается на ногах. Так и есть: вдоль улицы осторожно продвигается небольшой, штыков на пятнадцать, отряд.

— Никольский!

— Я, господин обер-офицер!

— Бегом к начальнику караула! Доложи, что замечен отряд. Штыков 80-100, активных действий пока не предпринимает. Исполнять!

— Есть! — и Никольский, дробно топоча сапогами, уносится во тьму коридора.

— Пашков, подтаскивай ленты.

Проходит не более двух минут, а весь корпус уже наполняется топотом, голосами, отрывисто выкрикивающими команды, лязгом оружия и сухим щелканьем затворов. Штабс-капитан Тучабский держит в руках трубку полевого телефона, готовый в любой момент скомандовать «Свет!», и три прожектора зальют всю улицу тысячесвечным огнем электрических дуг. Но внезапно с улицы раздуются голоса:

— Господа! Господа! Не стреляйте! Мы — свои, дружинники!

Устроив короткое обсуждение, офицеры решили впустить дружинников в здание. И вот уже они в корпусе. Впереди командиры: сутуловатый капитан в поношенной форме Корпуса Увечных воинов и поручик с пронзительными глазами и сливообразным носом на бесцветном лице, с умными, маленькими глазами. На груди у поручика мерно покачиваются два «солдатских» Георгия. Вошедшие представились:

— Капитан Летчицкий.

— Поручик Гумилев.

Защитники в свою очередь называли себя. Соколов с любопытством разглядывал поручика: однофамилец, или… Наконец он не выдерживает:

Господин поручик, разрешите спросить. Вы не тот самый Гумилев, который…

Поручик усмехается:

— Видимо тот самый. И даже который.

Теперь уже и офицеры училища оглядели вошедших с интересом.

— Чем можем служить? — спрашивает Воронец.

— Нами доставлен приказ Генералу Шарнгорсту[4] из Генерального штаба.

— Так что ж мы стоим, господа? Прошу Вас.

Офицеры ушли. Юнкера занялись своими делами, при этом не забывая исподтишка разглядывать новоприбывших. Люди как люди. В стареньких заношенных гимнастерках, у многих — без погон. И у всех на груди — Георгии. Но даже если бы их не было, уже по тому, как они держат оружие и держатся сами видно старых вояк.

Севе очень хочется расспросить их о Гумилеве. Ведь он и сам, чего греха таить, пописывает стишки. И не без успеха читал их зимой на елке в Дворянском собрании. Он безуспешно ищет повод, что бы заговорить с дружинниками, лихорадочно перебирая в уме возможные варианты.

От напряженной работы мысли ему очень хочется курить. О, радость! Вот он и повод! Левой рукой достает из кармана кителя портсигар:

— Угощайтесь, господа.

— Благодарю, господин юнкер, — крупная морщинистая рука, на которой не хватало двух пальцев, шарит в портсигаре и вытаскивает папиросу. — огоньку позволите?

— Угощайтесь, — чиркает спичка, и язычок пламени выхватывает из полумрака лукавую усмешку прикуривающего человека.

— Что, господин портупей, поговорить охота? Это ничего, это всегда перед боем бывает. — Дружинник выпускает клуб ароматного дыма. — За табачок спасибо, хорош. Ну, так спрашивай, юнкер, видно ж — распирает…

Соколов слегка покраснев, от того что раскрыт его «хитрый» маневр, глубоко затягивается:

— А скажите, поручик Гумилев — Ваш командир, ведь он поэт?

А как же, — дружинник усаживается у стены поудобней, подбирая под себя ноги, — но только вот что я Вам скажу, господин портупей-юнкер: каков он поэт, про то Вам лучше знать, а вот храбрости он необычайной, это я еще по уланскому полку помню, где вместе службу начинали. То есть, он начинал. В 14-ом…

Дружинник замолкает, делает несколько затяжек, потом продолжает:

— Он и дружину-то в Питере едва не первый организовал. Собирал своих однополчан, вот и меня грешного…

— А стихи его Вы знаете? — Сева все еще надеется на чудо. — Читали?

— И читал, и наизусть знаю, — дружинник молчит, а потом, возведя очи горе тихо произносит:

…Заколол последнего я сам,

Чтобы было чем попировать,

В час, когда пылал соседский дом

И вопил в нем связанный сосед!

— Спасибо за курево, — и замолкает, показывая, что разговор окончен.

Портупей-юнкер еще пытается что-то спросить, но тут раздается голос штабс-капитана Тучабский:

— Вторая рота! Строится!

С грохотом ссыпаются юнкера по лестнице, и строятся перед своим ротным.

— Господа! Получен приказ: силами одной роты Павловского, одной роты Николаевского и тремя дружинами отбить у мятежников телефонную станцию. Мы выступаем немедленно. Взводные! Получить патроны и паек. Выполнять!…

—

Штурм Телеграфа. Петроград. Красный мятеж. 1923 год.

В зловещей тишине напуганного грабежами и убийствами города шагали бойцы сборного отряда по питерским улицам. Только ритмичный стук сапог, да жаркое дыхание выдавало их. Ни один фонарь не горел, почему-то мятежники старались сразу их уничтожить, словно не людьми они были, а зловещими морлоками из сочинений господина Уэллса. Обожали просто темноту. А может, потому что злодейства под покровом темноты вершить легче? Но сейчас слабые сумерки знаменитых «белых ночей», вдобавок щедро сдобренные дымом от множества горевших домов и других строений помогали.

— Господа! Сразу в драку лезть не будем. Разведаем. А там посмотрим.

— Правильно, господин капитан! Кого пошлём? Есть у меня пара ребят, рекомендую…

Спрятавшиеся за близлежащими домами бойцы с нетерпением ожидали двух дружинников, бывших пластунов, посланных в разведку. Наконец, когда стало совсем невмоготу, разведчики появились и сразу были препровождены к командирам для доклада. Охваченные нервной лихорадкой ожидания боя юнкера тихо переговаривались вполголоса, когда появился их командир, капитан Тучабский.

— Так, слушать внимательно! Подходим тихо, не стрелять до последнего. В здании захвачены заложники, если начнём пальбу раньше срока — их убьют. Поэтому действовать старайтесь штыками, как я вас учил. Все поняли?

— Так точно!

— Отлично. Сейчас дружинники начнут, а мы следом, ребятушки.

Капитан снял фуражку и смахнул со лба щедро выступивший пот, затем одел головной убор на место, привычным жестом проверил соответствие кокарды Уставу. Вытащил револьвер из кобуры, крутнул барабан. Готово.

— Штыки — примкнуть!

В тишине залязгали длинные трёхгранные штыки, надеваемые на верные трёхлинейки. Через несколько мгновений хищные жала украсили стволы.

— Готовсь.

Рота вновь сомкнула ряды и ощетинилась тусклыми лезвиями, словно гигантский ёж. Капитан вглядывался в сумрак, пытаясь разглядеть, что творится впереди. Внезапно сзади показался дружинник:

— Господин капитан, наши ПОШЛИ…

— Спасибо, милейший… Ну, сынки. Не подкачайте!

Ожидание стало совсем невыносимым, когда впереди тускло блеснула на мгновение синяя вспышка офицерского фонаря. Затем ещё раз.

— Бегом!

И Тучабский бросился первым, следом за ним бежали юнкера. Массивные двери здания городского телеграфа были открыты. Возле них грудами тряпья лежали два трупа красных бандитов. Перегаром спиртного несло даже от мертвецов. Опасливо косясь на тела юнкера вбежали внутрь, где их уже ожидали дружинники, бесшумно снявшие охрану. К капитану подошёл Гумилёв и негромко о чём-то заговорил, тот кивнул, и знаком подозвал Соколова.