Сборник “Нефантасты в фантастике”. Рассказы и повести советских писателей. Том 19 - Владимир Тендряков

— Да что ж ты стоишь? Отдай!

Ресницы вскинулись, глаза открылись — и куда же делось любопытство зверька? — постновато-доверчивые глаза, без хитрости, вся душа нараспашку, читай в ней.

— Возьмите.

Обронила слово, уронила ресницы, смущенный румянец пополз по щекам.

— Спасибо.

Неуклюжие, широкие, сильные руки задели ее пальцы. Оба одновременно вздрогнули.

— Спасибо, — повторил он, не зная, что сказать, как поблагодарить.

— Иди, Галя. И мы сейчас выйдем.

Галя… Мелькнули темные волосы, плечи, покрытые загаром, захлопнулась дверь. Остался оглушающий своим горячим цветом букет и сложный залах влаги, земли, травы, той потайной ароматной прохлады, которая всегда держится у корней. Эта не похожа на ту. Ну и что ж! Нет повторения, но прекрасное не умирает на Земле. Ничто не теряется совсем.

А старик сын от житейской мудрости не заметил смущения своего слишком молодого отца, сказал деловито:

— Возьмите этот букет, он вам пригодится сейчас.

Столетние дубы, корявые, в тупых наростах стволы — наглядное воплощение пролетевшего времени. Столетние дубы и массивные скамейки, густая тень и нервно дрожащие солнечные пятна.

Под деревьями в этом глухом углу парка людно; вооруженные до зубов фоторепортеры, операторы кино и телевидения, ученые.

Посреди пестрой цветочной клумбы — могильная плита. Александр остановился над ней:

БАРТЕНЬЕВ АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ

Он не бог, но он возродится!

Александр опустил букет горячих астр на гладкий, нагретый солнцем камень, на могилу, в которой, собственно, лежал он сам. А со всех сторон щелкали нацеленные на него аппараты.

Постоял, кивнул головой и пошел к институту, где с разных материков собрались ученые, корреспонденты, общественные деятели слушать его первую лекцию.

Вадим Шефнер

Родился я в Петрограде в январе 1915 года. Предки мои с парусных давних времен служили на флоте. Некоторые из них достигали крупных чинов, командовали кораблями на Балтике и Тихом океане. И только отец, Сергей Алексеевич Шефнер, был пехотным офицером; служил он в Московском гвардейском полку, а после революции стал помощником командира полка в Красной Армии.

Смутно помнится раннее детство, когда отец был на фронте, а я с матерью жил в Петрограде. Помню траву между булыжниками на линиях Васильевского острова, серые корабли на Неве, запыленные пустые витрины Гостиного двора на Шестой линии, своды Андреевского собора, куда водила меня мать молиться за отца. Помню, дома на подоконнике долго лежала железная стрела, короткая и тяжелая, — ее привез кто-то с фронта; такие стрелы в самом начале войны немецкие авиаторы вручную сбрасывали со своих самолетов, бомб еще не было. Тупым концом этой стрелы я колол косточки от компота. Позже, когда стало голодно, мать увезла меня в деревню к няне, в Тверскую губернию. Место было глухое; помню, зимой няня держала собаку в сенях, а меня и днем не выпускали на улицу одного: волки забегали в деревушку средь бела дня. Керосину не было, по вечерам жгли лучину — помню это не только «умственно», но и чисто зрительно. Лучину вставляли в каганец — довольно конструктивный прибор из кованого железа; огарки падали в корытце с водой. Теперь, в век атома, странно сознавать, что я видел это своими глазами, что это было именно в моей, а не чьей-то другой жизни. Так обыкновенный письменный стол, за которым пишу эти строки, превращается в машину времени. Жизнь фантастична и странна.

Что натолкнуло меня на писание фантастики? Очевидно, ощущение странности, фантастичности жи зни, сказочности ее. А может быть, стихи. Всю жизнь я пишу стихи, а фантастика ходит где-то рядом с поэзией. Они не антиподы, они родные сестры. Фантастика для меня — это, перефразируя Клаузевица, продолжение поэзии иными средствами. Если вдуматься, то в поэзии и фантастике действуют те же силы и те же законы — только в фантастике они накладываются на более широкие пространственные и временные категории. Но когда я здесь веду речь о фантастике, я подразумеваю под этим словом не так называемую научно-техническую фантастику, а ту фантастику, которая вытекает из понятия «фантазия». Сказочность, странность, возможность творить чудеса, возможность ставить героев в невозможные ситуации — вот что меня привлекает.

А что касается научно-фантастических романов, где речь идет только об открытиях и изобретениях, то они для меня не интересны. Для меня не столь важен фантастико-технико-научный антураж, а та над-фантастическая задача, которую ставит себе писатель. Поэтами я очень люблю Уэллса. Его «Машина времени» ни когда не устареет, ибо, в сущности, каждый из нас ездит в этой машине.

Никогда не устареет и «Борьба миров». Написана эта вещь в конце прошлого века, когда на Земле еще не было авиации и тем более не было атомного оружия. Высадись эти марсиане на Землю в наше время — их бы земляне разгромили за сутки. Казалось бы, вещь устарела. АН нет! По своей над-фантастической сути она накладывается не только на войну с марсианами. Эту вещь я часто перечитываю. Однажды я перечитал ее, лежа в госпитале, в блокаде, в марте 1942 года. А перед этим я перечитал «На Западном фронте без перемен» Ремарка. И странно — все ужасы войны Ремарка не произвели на меня тогда большого, прежнего, довоенного впечатления, а вот «Борьба миров» не потускнела. Описание безлюдного Лондона, зарастающего красной марсианской травой, описание исхода колоссальных человеческих толп из обреченного города взволновали меня так оке, как в дни детства, когда я прочел книгу впервые. Еще я очень люблю его рассказ «Зеленая калитка», очень поэтический и грустный рассказ.

В чем тайна обаяния Уэллса? Быть может, отчас ти и в том, что у него на любом фантастическом фоне и в любой фантастической, порой страшной, ситуации действуют обыкновенные. вовсе не фантастические люди со всеми их достоинствами и недостатками. Действуют глупые и умные, герои и трусы, добрые и злые, но все в человеческих нормах ц пределах. И вот автор вталкивает этих людей в фантастические события и смотрит, что из этого получится. А получается вот что: люди остаются людьми. В сущности, это очень человечный писатель.

Еще мне нравятся Рэй Брэдбери и Станислав Лем, хоть это совсем разные фантасты. Еще мне нравятся Стругацкие.

Романов на технически-космические темы сейчас пишется очень много и у нас и за рубежом. В них почти нет живых людей, в них действуют схемы, манекены. Космическая фантастика из искусства превращается в промышленность. Будущее фантастики лежит, на мой взгляд, в ее смыкании со сказкой.