Джунгли - Эптон Синклер

В начале своей жизни в Мясном городке Мария с презрением отвергла бы такую работу. Теперь ей приходилось срезать мясо с тех издохших животных, о которых недавно рассказывали Юргису. Ее запирали в помещение, куда редко заглядывал дневной свет. Под ней были холодильники, где замораживали мясо, а над ней кухни, и она стояла на ледяном полу, а сверху струился такой горячим воздух, что Мария с трудом дышала. Срезать с костей куски говядины по сто фунтов весом, стоя с раннего утра и до поздней ночи в тяжелых сапогах на влажном, покрытом лужами полу; быть готовой к тому, что во время застоя ее могут уволить на неопределенное время, а во время горячки задержать сверхурочно и заставить работать, пока каждый нерв не начнет дрожать, а нож не выскользнет из ослабевших рук и не нанесет ей отравленную рану, — такова была жизнь, открывшаяся перед Марией. Но Мария была вынослива, как лошадь, и поэтому она только смеялась и работала. Она сможет снова вносить свою долю, и семья сведет концы с концами! А Тамошус… что ж, они так долго ждали, подождут еще немножко. Они не смогут прожить на один его заработок, а семье не обойтись без ее денег. Он будет приходить к ней в гости, сидеть на кухне, держать ее за руку — пусть ему будет пока достаточно и этого. Но изо дня в день пение скрипки Тамошуса становилось все более страстным и душераздирающим, а Мария сидела, сжимая руки, щеки ее были влажны, все тело трепетало, и в жалобных напевах ей слышались голоса нерожденных поколений, моливших ее о жизни.

Урок, полученный Марией, пришелся как раз во-время, чтобы спасти Онну от той же участи. Онна тоже была недовольна своим местом и имела на это куда более веские основания, чем Мария. Она не рассказывала дома и половины своих неприятностей, видя, как ее рассказы мучают Юргиса, и боясь, что он может что-нибудь натворить. Уже давно Онна заметила, что надзирательница мисс Гендерсон невзлюбила ее. Сперва она приписывала эту ненависть своей старой оплошности, когда она попросила дать ей по случаю свадьбы свободный день. Потом она стала объяснять ее тем, что никогда не делала надзирательнице подарков, а та, как говорили, брала их от работниц и всячески попустительствовала девушкам, которые давали ей деньги. Однако в конце концов Онна обнаружила, что дело обстоит гораздо хуже. Мисс Гендерсон была новым человеком на фабрике, и слухи о ней начали ходить не сразу, но потом стало известно, что она бывшая содержанка управляющего одного из отделов фабрики. Он и устроил ее на это место, по-видимому, для того, чтобы от нее отделаться, что ему все-таки не удалось — работницы несколько раз слышали, как они ссорились. Характер у мисс Гендерсон был дьявольский, и цех, в котором она работала, вскоре начал напоминать чудовищный кипящий котел. Находились девушки, — такого же сорта, как она сама, — которые льстили ей, пресмыкались и наушничали на остальных, так что кругом все дышало ненавистью. Хуже того, эта женщина содержала в центре публичный дом; ее компаньоном был грубый краснорожий ирландец по имени Коннор, начальник грузчиков, который имел обыкновение приставать к девушкам, когда они проходили мимо. Во время застоя кое-кто из работниц уходил туда вместе с мисс Гендерсон. По существу она смотрела на цех у Брауна, как на филиал своего заведения.

Иногда порядочные девушки работали бок о бок с женщинами из этого дома, занявшими места работниц, неугодных мисс Гендерсон. В ее цехе нельзя было ни на минуту забыть о доме в центре города — его запашок носился в воздухе, словно вонь фабрик удобрения, которую приносил с собой порыв ночного ветра. О доме мисс Гендерсон шептались все; девушки, сидевшие напротив Онны, болтали о нем и перемигивались. Онна и дня не стала бы работать в таком месте, если бы ее не страшил призрак голода; и при этом она никогда не была уверена в завтрашнем дне. Теперь она понимала, что именно ее положение честной замужней женщины вызывает ненависть мисс Гендерсон и всех доносчиц и фавориток, которые изо всех сил старались отравить ей жизнь.

Но в Мясном городке не было такого места, где девушка, щепетильная в этом отношении, могла бы спокойно работать, не было такого места, где проститутке не жилось бы легче, чем порядочной женщине. Обитатели района боен, по большей части иммигранты и бедняки, всегда находились на грани голодной смерти, и существование их целиком зависело от прихоти людей, грубых и бесстыдных, как работорговцы прежних времен. При таких обстоятельствах безнравственность была столь же неизбежна и столь же процветала, как при рабовладении. На бойнях творились не поддающиеся описанию вещи, но все считали их естественными, и они не выплывали наружу, как во времена рабства, только потому, что у хозяина и у рабыни кожа была одного цвета.

Однажды утром Онна не пошла на работу. Юргис, так и не отказавшийся от своей прихоти, вызвал врача-акушера, и Онна благополучно разрешилась здоровым мальчиком. Ребенок был такой большой, а сама Онна такая маленькая, что это казалось совершенно невероятным. Юргис мог часами смотреть на новорожденного, и ему не верилось, что у него действительно родился сын.

Рождение ребенка явилось переломным моментом в жизни Юргиса. Он сделался безнадежным домоседом; окончательно исчезло еще тлевшее в нем желание уйти вечером из дому, чтобы поболтать с приятелями в пивной. Теперь ему больше всего хотелось сидеть и смотреть на сына. Это было удивительно, потому что раньше Юргис никогда не интересовался детьми. Но ведь это был совсем особенный ребенок. Его черные глазенки блестели, а голова была вся покрыта черными кудряшками; он был вылитый отец — так говорили все, — и Юргису это казалось чудом. Странным было уже и то, что крошечное существо вообще могло появиться на свет, но то, что оно появилось с забавнейшим подобием отцовского носа, было просто непостижимо.

Может быть, думал Юргис, это значит, что ребенок принадлежит ему, ему и Онне, и что они должны всю жизнь заботиться о нем. В первый раз у Юргиса была такая удивительная собственность, — ведь младенец, если как следует вдуматься, действительно необыкновенная собственность. Он вырастет, станет мужчиной, человеком, у него будет своя личность, характер, воля! Эти мысли преследовали Юргиса и вызывали в нем странные, почти мучительные чувства. Он страшно гордился маленьким Антанасом, интересовался всем, что его касалось, даже мелочами — мытьем, одеванием, кормлением, сном, — и задавал множество нелепейших вопросов. Долгое время он не мог побороть беспокойства из-за того, что у крошечного существа такие короткие ножки.

Но, увы, Юргис редко видел сына. Никогда еще он так не тяготился своими оковами. Когда он возвращался вечером, ребенок уже спал и лишь иногда случайно просыпался до того, как засыпал сам Юргис! А по утрам смотреть на мальчика тоже не было времени, и отец видел его только по воскресеньям. Еще более жестоким испытанием это было для Онны, которой следовало бы ради собственного здоровья и ради здоровья ребенка оставаться дома и кормить его, — так по крайней мере сказал врач. Но Онне надо было ходить на работу, и мальчик оставался на попечение тети Эльжбеты, которая подкармливала его бледно-голубым ядом, носившим в соседней бакалейной лавке название молока. Из-за родов Онна потеряла только недельный заработок — она решила выйти на работу с понедельника. Юргис мог добиться от нее только обещания поехать в трамвае, с тем чтобы он бежал за ним следом и помог ей слезть. Остальное пустяки, говорила Онна, ведь спокойно сидеть и обшивать окорока нетрудно. А если она еще хоть на день задержится дома, ее страшная надзирательница может нанять вместо нее кого-нибудь другого. А теперь это было бы еще страшнее, чем раньше, продолжала Онна, потому что у них есть ребенок. Ради него им всем придется больше работать. Это такая ответственность — нельзя допустить, чтобы, став взрослым, их сын мучился, как мучаются они. Разумеется, и Юргису приходили в голову те же мысли, и он сжимал кулаки и снова бросался в битву ради этого комочка человеческих возможностей.

И вот Онна снова вернулась на фабрику Брауна, сохранила свое место и ежедневный заработок и приобрела одну из тысячи тех болезней, которые женщины называют «что-то женское», и до конца своих дней уже никогда не чувствовала себя здоровой. Трудно передать словами, чего это стоило Онне: проступок был, казалось, так мал, а наказание так несоизмеримо велико, что ни она, ни ее близкие не могли понять, что произошло. Для Онны «что-то женское» не означало посещения специалиста, курса лечения, одной или нескольких операций, нет, это означало просто головные боли, ломоту в пояснице, дурное настроение, упадок сил, и если ей приходилось идти на работу под дождем, — невралгию. Большинство работниц в Мясном городке страдало теми же недугами, вызванными теми же причинами, поэтому никому и в голову не приходило обращаться к врачу. Вместо этого Онна пробовала патентованные средства, то одно, то другое, — те, о которых говорили подруги. А так как во всех этих лекарствах непременно содержался алкоголь или другие возбуждающие вещества, то, пока она их принимала, ей казалось, будто они помогают. И она все время гналась за призраком здоровья и никак не могла догнать его, так как была слишком бедна, чтобы продолжать погоню.