23 - Игорь Лесев

— Откуда ты знаешь? Тебе мама про нее рассказала?

— Никто мне про нее не рассказывал. Я сегодня с ней познакомился. Только представилась она мне Анилегной.

Димкина мама вновь как-то опустошенно заулыбалась и тихонько запричитала:

— Время пришло, Витенька… Время пришло…

— Так что там со стихотворениями? — мой голос прозвучал неестественно громко для этого злосчастного дома, и Татьяна Александровна в который уже раз вздрогнула.

— Стихотворения? Ах, да, стихотворения… В них, Витенька, — и Обухова с обескураживающей улыбкой посмотрела на меня, — были предсказания о Димкиной и твоей смерти.

Я побледнел, а кожа на руках покрылась крупными пупырышками:

— Но я ведь еще не умер.

Татьяна Александровна ничего мне на это не ответила, зато по-прежнему продолжала на меня смотреть с идиотской улыбкой. Неожиданно Обухова стала читать по памяти вслух:

Мы малые дети — и ты, и я,И вырастем раньше, чем будет беда.Родишь ты сынишку, он будет плохим,При жизни ты будешь несчастней других.

Когда он уйдет, ты захочешь вернутьИ сделаешь так, совершив страшный путь.Проклясть не забудь одного малыша,Которого любит «сестричка» твоя.

Он будет хорошим — твой будет плохим.Он будет счастливым — твой будет больным.Но ты повернешь и проделаешь вспять,Душа никому не нужна просто так.

— И что это было такое?

— Это стихотворение, которое подарила мне Анилегна.

— Ее, кажется, Ангелина зовут.

— Витенька, называй ее, пожалуйста, Анилегна.

— А Диму будем называть Амид?

Я добился своего. Глаза Обуховой вспыхнули двумя огоньками гнева, она вскочила со стула и начала кричать:

— Не смей так говорить про Димку, дрянной мальчишка! Он ушел из-за тебя — ты во всем виноват! Ты и будешь расплачиваться, ты и твоя мамаша! Я верну своего сынулю!!!

— Да? И каким образом? Убьете меня для этого?

Обухова немного остыла. По крайней мере, она вновь загадочно заулыбалась.

— Ну что ты, Витенька. Прости старую несчастную дуру. Я сама не знаю, что говорю. Несчастна я, не слушай мою ерунду, — говоря это, Татьяна Александровна начала коситься в сторону окна. Я проследил за ее взглядом и она это заметила.

— Отодвинься от окна, Витенька, тебя может продуть. Димка мой так и схватил пневмонию.

— Да? А я думал он от передоза умер.

Глаза Обуховой вновь налились ненавистью, но в этот раз она быстро ее подавила.

— Витенька, ну что ты такое говоришь. Я просто беспокоюсь за тебя. Да и Соня там в саду бродит, она совсем одичала после ухода Димки.

Почему она вместо «смерти» постоянно говорит «уход»?

Обухова медленно начала обходить стол и постепенно приближаться ко мне.

— Татьяна Александровна, сядьте на место. Я хочу с вами поговорить.

— Как скажешь, Витенька, — и Димкина мама тут же вернулась на свой стул.

Меня стала беспокоить ее неожиданная покладистость. Она чего-то боится, и боится серьезно. И это касается непосредственно меня. Но чего? Чтобы на меня вновь не набросилась Соня? Может быть. А может… А может, она боится, чтобы я не убежал в открытое окно?

Я демонстративно приподнялся и подал корпус в сторону окна и тут же заметил, как стала подниматься и Татьяна Александровна. Я сел обратно на стул. Так и есть, она очень сильно хочет, чтобы я оставался в доме. Бежать! Отсюда просто необходимо как можно быстрее бежать!

— Татьяна Александровна, а прочитайте, пожалуйста, стихотворение, которое было написано Анилегной для моей мамы.

— У меня его нет, Витенька.

— Ну, а о чем там говорилось?

— Я не знаю, Витенька, твоя мама никогда мне его не показывала.

— А вы просили ее?

— Просила. И Анилегну просила потом уже рассказать, что она ей написала.

— И что Анилегна говорила?

— Сказала, что сама узнаю, когда время пробьет.

— Угу. Понятно.

Неожиданно я почувствовал, что меня со страшной силой стало клонить ко сну. Голова стала тяжелеть, а веки сами по себе слипаться. Я резко тряхнул головой, но сон согнал лишь на несколько мгновений. Такого у меня еще не было.

— Ты устал, Витенька, что мы все разговоры да разговоры. Давай я тебе постелю, — и Татьяна Александровна вновь стала приподниматься.

— Погодите, давайте еще немного поговорим. Минут пятнадцать-двадцать, если вы, конечно, не против? — Татьяна Александровна замерла в нерешительности. — А затем я у вас лягу спать, хорошо?

— Конечно, Витенька, — и Обухова вновь примостилась на стуле, но уже не так удобно, а как-то ближе к краю. Теперь она посмотрела украдкой на часы, а затем вновь краем глаза покосилась на проем разбитого окна.

Нас по-прежнему разделял стол, а до окна мне было не больше трех метров, правда, если прыгать в него, надо будет быстро подтянуться на подоконнике, а он здесь весьма высокий. Все осложнялось тем, что меня чудовищно тянуло в сон. Глаза мои вновь начали слипаться, а голова казалась просто какой-то невероятно тяжелой. Да и все тело быстро становилось ватным. Эта тварь мне подсыпала снотворного. Дальше медлить было нельзя.

— Димка, это ты?! — я расплылся в улыбке и вскочил со стула, смотря в дверной проем кухни.

Обухова тоже вскочила со стула и растерянно, ничего не понимающим взглядом тоже стала смотреть на кухню. Там никого не было. В этот же момент я двумя прыжками подбежал к подоконнику и попытался на него вскочить.

С первой попытки у меня не получилось, руки совсем не слушались.

В этот же миг за моей спиной раздался жуткий крик:

— Не уйде-е-е-ешь!!!

Сзади раздался грохот падающих стульев и тяжелое дыхание приближающейся Обуховой. Оглядываться я не стал. Ногой с трудом нащупал батарею и, упершись в нее, подтянулся на подоконнике и тут же попытался сигануть в окно, выставив вперед руки. Сделал я это как-то нерешительно, на подоконнике было полно битого стекла, и я не хотел порезать руки. В это же время я почувствовал, что в мою ногу вцепились две руки, которые потянули меня обратно в комнату.

— Назад, гаденыш, не уйдешь!

Голос Обуховой узнавался с трудом, в нем было столько ненависти и ярости, что я из последних сил уцепился за оконную раму и второй ногой ударил ее по лицу. Удар получился не сильным, но, похоже, болезненным, по крайней мере, я почувствовал, что хватка немного ослабла. Я еще раз дернул ногу и, как только окончательно освободился, выпрыгнул в окно. Упал я на куст крыжовника, расцарапав окончательно и так окровавленные руки. Досталось и лицу. Свежий воздух и очередная порция боли на некоторое время отогнали сон и общее бессилие организма.