Тайна священного колодца - Василий Михайлович Чичков

Пресни мне купили первый в жизни костюм. Какие были плечи у пиджака и каким взрослым я сразу стал казаться самому себе! В книжном магазине напротив каждую осень я получал новенькие учебники, пахнувшие типографской краской.

Все, что мир дает человеку в детстве, открывалось мне здесь, на Пресне. И поэтому, когда меня обзывают «Ванькой с Пресни», у меня не возникает обиды. Я улыбаюсь в этот момент.

Ребята с нашего двора никогда не выходили из трамвая на остановке. Если у Зоопарка сойти, до дома далеко; если на следующей остановке, на Малой Грузинской, выйти, тоже идти порядочно. Нужно было спрыгнуть с трамвая на ходу, точно против Волкова переулка.

— Готовься, Вовка! — весело крикнул я.

Я повис на подножке, посмотрел направо. Сапоги застучали по брусчатке. Десять шагов — и наш пресненский тротуар.

— Ай, ай, — сказала пожилая женщина, — командиры, а прыгаете, как мальчишки.

Мы с Вовкой громко рассмеялись.

Увидев наш дом, мы оба, не сговариваясь, придержали шаг, будто оробели на мгновение. Вошли в подъезд. Знакомый с детства запах. Даже если бы меня привели сюда с завязанными глазами, я бы все равно узнал по запаху свой подъезд. Вовка бежит на третий этаж, а я останавливаюсь у двери на первом.

«Денисов П. А. — два звонка», — зачем-то читаю я с детства знакомую надпись.

Я нажимаю белую кнопочку два раза. Мать узнает меня по звонкам. Кто-то зашевелился за дверью. Улыбка сама лезет на лицо, рука тянется к козырьку: «Здравия желаю, мама!»

Открывается дверь, и я вижу совсем незнакомого мужчину:

— Вам кого?

Не сказав ни слова, я прошел в коридор, засунул руку в карман старого отцовского плаща, который всегда висел на вешалке, достал оттуда ключ, открыл дверь, вошел в комнату и спиной прикрыл ее.

Тот же старинный буфет, пианино в белом чехле, и на нем слоники. Шкаф с зеркалом, на который я лазил с зонтом в руке и прыгал оттуда, намереваясь стать парашютистом.

Я отбивал себе пятки, а братишка Генка хлопал в ладоши и называл это авиационным праздником.

На том же месте стояли диван, обитый зеленым плюшем, широкая никелированная кровать, и посреди комнаты стол — квадратный дубовый стол. Около него теперь печка, сложенная из кирпича. Из печки — железная труба вдоль потолка.

Я тихо сел на диван.

Мне показалось, что никуда я не ездил. Что не был я в училище, что я по лейтенант. Спал я на этом самом диване и проснулся и завтра пойду но на фронт, а в школу с портфелем и тетрадочками.

Ведь совсем недавно — я стал загибать на руках пальцы: ноябрь, декабрь, январь… — девять месяцев назад мать собирала мне на этом самом столе вещи, и я был мальчишкой-девятиклассником в клетчатой рубашке.

Я встал, поправил гимнастерку, надел фуражку и подошел к зеркалу.

Лейтенант! Всё честь по чести!

Я прошелся вокруг стола, как это делал когда-то дядя Вася. За столом отец, мать, тетя Матрена, Прасковья и братишка. Все они смотрят на меня с восхищением и слушают мой рассказ…

Вдруг я услышал, как повернулся ключ в замке наружной двери. Сердце сжалось от волнения. Дверь хлопнула, и в комнату ворвался братишка. Лицо его было перепачкано, рубашка спереди отвисала под тяжестью чего-то.

— Колька! — воскликнул братишка и ошалело уставился на меня. — Вó даешь! Нарядился? Ты как Хрюня из седьмого подъезда! Недавно он на Тишинке китель полковника нашел, не новый, по со шпалами. По вечерам, когда дворник спит, он в этом кителе гуляет. А фуражку никак найти не может.

— Дурак ты, Генка! — сказал я. — Здравствуй!

Я обнял брата. Генка вдруг присел, вытащил рубашку из штанов, и на пол посыпались белые костяшки клавишей от пианино.

— Ты не думай, это настоящие костяшки. Тут один мастер живет. У него сало есть, точно знаю. Он мне за костяшки целый кусок даст.

— Где ты взял клавиши?

— У Никитских в дом бомба попала. Женька сказал, из третьей квартиры. В доме на четвертом этаже пианино стоит. Залезли мы туда. Пианино на самом краю площадки. Я стал играть, Женька на своих кривых ногах пляшет. Кругом окон нет, одни каменные стены. Пианино гремит как гром. Играл, играл, а Женька все пляшет. Потом вдруг пианино закачалось и как полетит вниз. Я еле удержался на стуле. Оно летело, потом как ударится! Народ на улице даже пригнулся от страха, думали, бомба замедленного действия. Смеху! Пианино разбилось. Мы клавиши оторвали и пошли.

Брат почесал затылок, потом сгреб все костяшки и спрятал их под кровать.

— А то еще от матери попадет, — сказал Генка и, поглядев на меня, спросил: — У тебя поесть ничего нет?

— Нет, — ответил я и тут же обругал себя за то, что ничего не захватил с собой.

— Есть хочется! — с чувством воскликнул Генка.

— В шкафу под окном посмотри, — сказал я.

— Эх ты! — укоризненно произнес братишка. — Да я там каждый закуток знаю! Там стоит банка с американской тушенкой этого типа, нового соседа. Его на время поселили. Да что я у него брал-то? Так, одну чайную ложечку в день. Уж когда невмоготу. У него паек знаешь какой! Вчера полез с ложечкой. Дома его не было, открыл крышку банки и вижу — бумажка: «Не тронь, раз не ложил». Я, конечно, все равно пол-ложечки зацепил. У меня так слюни текли. Но больше не полезу. «Не тронь, раз не ложил!» Остряк!

— А где прежние соседи?

— Что тут было… — Генка развел руками. — Как только ты уехал, немцы совсем близко к Москве подошли. Ну кое-кто и драпанул. Наш Олег Семенович вызвал грузовик и стал в него барахло напихивать, ящики какие-то, ящики. А тут женщины с детьми, им тоже от немцев бежать хочется. Стали они наступать на Олега Семеновича, а он толстый, неповоротливый. «Жирная ты морда, директором столовой работал, лучше всех ел. А теперь на машине удираешь. Слазь!» Скинули с машины ящик. Один разбился, а там пачки масла сливочного, настоящего. Я две пачки схватил — и под рубашку. Стою как ни в чем не бывало, а масло под рубашкой тает, еле донес.

— От отца письма есть?

— Нет. Он под Калинином воюет.

— И больше ничего не известно?

— Мать ходила в военкомат. Ей сказали: «Гражданочка, не волнуйтесь. Если чего с ним случится — сообщим!»

Генка полез в буфет, пошарил на полке рукой. Смахнул какие-то крошки на ладонь и в рот…

— Послушай, Генка, — сказал я братишке, — у меня деньги есть.

— Деньги же не едят. — Генка помолчал. —