И один в поле воин - Юрий Дольд-Михайлик

Миллер поклонился и вышел из кабинета.

– Не нравится мне эта затея, гауптман, – сердито заметил Эверс, когда за Миллером закрылась дверь. – Но и отказаться мы не имеем права. Во всяком случае надо, чтобы Гольдринг не узнал о проверке. Иначе он доставит нам через Бертгольда немало неприятностей. Иметь дело с господином Гиммлером – это всё равно, что сидеть на пороховой бочке и держать в руке зажжённый шнур.

– Такой орешек, как Гольдринг, явно не по зубам Миллеру.

– Но мы должны сегодня же отправить барона в Лион.

– Он офицер по особым поручениям, и если послать его в штаб корпуса даже с обычной армейской запиской, это не вызовет у него никаких подозрений. Гольдринг даже не будет знать, что в пакете. Остальное не наше дело.

– Тогда приготовьте пакет и от моего имени вручите его лейтенанту, приказав отвезти в Лион. Только не обмолвитесь ни словом.

– Не волнуйтесь, герр генерал.

У входа в отель «Темпль» Генрих встретил старую крестьянку. Он, верно, не заметил бы её, если бы женщина не окинула его долгим, ласковым взглядом и не поздоровалась первая.

– Бонжур, мсье!

– Бонжур, мадам! – ответил совершенно изумлённый Генрих. По собственному опыту он уже знал, что французы избегают здороваться с немцами.

Войдя в гостиницу, Генрих хотел подняться прямо к себе, но по дороге его остановила мадам Тарваль. На этот раз на её губах не сияла профессиональная улыбка хозяйки гостиницы. Лицо женщины было взволновано, губы дрожали. Но глаза глядели необычайно ласково и как-то вопросительно.

– На дворе так жарко, барон, – сочувственно сказала мадам Тарваль.

– Я не привык к такой погоде в такое время года, согласился Генрих.

– Может быть, хотите выпить чего-нибудь прохладительного?

– А что у вас есть?

– О, для вас у меня найдётся бутылка чудесного старого шампанского.

Генрих вошёл в зал, а мадам Тарваль куда-то убежала. Спустя минуту она вернулась с бокалом и бутылкой вина.

– Действительно прекрасное вино, мадам, – похвалил Генрих, отпив из бокала. – Теперь я понимаю, почему так далеко разнеслась слава о французском шампанском.

– К сожалению, это последняя бутылка, я её берегла для какого-нибудь исключительного случая.

– Тогда её надо было распить в семейном кругу, и я не понимаю…

– О барон, у меня сегодня такой счастливый день.

– Не хочу быть нескромным, но с радостью выпью за него. Только почему вы не налили себе?

Мадам Тарваль принесла ещё один бокал, и Генрих сам наполнил его. Золотистое вино заискрилось, зашумело за тонким стеклом.

– Какой же тост мы провозгласим, мадам?

– Прежде всего я хочу выпить за ваше здоровье, барон! Именно из-за вас… именно вы… – голос мадам Тарваль задрожал, и она оглянулась, хотя в зале никого не было. – О барон, вы оказали мне такую незабываемую услугу!

Ничего не понимая, Генрих удивлённо взглянул на хозяйку гостиницы. Она наклонилась и, как заговорщица, прошептала, словно их кто-нибудь мог подслушать:

– Да, да, незабываемую, незабываемую услугу!.. К сожалению, я не могу сказать об этом вслух. О мсье, я понимаю, в эти проклятые времена надо молчать! Но, я прошу запомнить – мадам Тарваль умеет быть благодарной. Я всегда, всегда…

– Мне жаль вас разочаровывать, мадам, – в полном замешательстве перебил её Генрих, – но, честное слово, я даже не догадываюсь, о чём идёт речь.

– Я понимаю вас, барон! Я буду молчать, молчать… Молчать, пока не пробьёт час… чтобы во весь голос…

– Вы очень взволнованы, мадам Тарваль! Давайте отложим этот разговор… пока не придёт время, о котором вы говорите.

Генрих поднялся и хотел положить на столик деньги.

– Сегодня вы мой гость, барон!

Удивлённый поведением мадам Тарваль, приветливостью старой крестьянки, которую он встретил у входа в гостиницу, Генрих долго ходил по своей комнате, раздумывая о том, что же всё это может означать. Однако объяснить происшедшего так и не смог. «Наверное, у меня тоже счастливый день?» – наконец решил он и взялся за словарь, вспомнив, что вчера они условились с Моникой начать урок в первой половине дня.

Но Моника в это время была далеко от дома. Стоя во дворе уже знакомой нам электростанции, она с нетерпением ждала Франсуа и сердилась, что он так долго не идёт.

– Я же приказывал тебе не приезжать, когда в этом нет необходимости, – начал было Франсуа, но, взглянув на взволнованное лицо Моники, быстро спросил: – Что случилось?

– Случилось невероятное.

– Что же именно? – обеспокоено и нетерпеливо воскликнул Франсуа.

– Полчаса назад прибежала мадам Дюрель и рассказала, что собственными глазами видела, как в горах, рядом с её виноградником, немецкий офицер встретил нашего Жана и Пьера Корвиля…

– Боже мой, Жан и Пьер арестованы! – простонал Франсуа.

– Да погоди же! Совсем нет! Он отпустил их обоих… Да ещё выругал на прощанье за то, что так неосторожны!

– Что-о-о-о? Ты с ума сошла. Или, может быть, рехнулась эта мадам Дюрель?

– Мадам Дюрель в полном рассудке, и она клянётся, что всё было именно так. Она даже узнала немецкого офицера.

– Кто же он?

– Барон Гольдринг! Она видела его в нашем ресторане – мама покупает у неё вино, и она часто у нас бывает.

– Снова Гольдринг!

Задумчиво потирая свой длинный нос, Франсуа присел на скамью. Моника напряжённо следила за выражением его лица, но ничего, кроме растерянности, на нём не увидела.

– Так чем же ты всё это объяснишь? – не выдержала она.

– Пока ничем. Сегодня во что бы то ни стало увижу Жана, расспрошу его, и если это правда, тогда…

– Что тогда?

– Сейчас я ничего не скажу. Я и сам ничего не понимаю… Чтоб фашистский офицер, барон, поймал двух маки́, а потом отпустил… Нет, тут что-то не так. Возможно, он хочет спровоцировать нас, втереться в доверие… Нет, в выводах надо быть очень осторожным… И ты ещё внимательнее должна следить за этим Гольдрингом и быть настороже. Кстати, как у тебя складываются с ним отношения?

– Он просил меня, чтобы я помогла ему изучить язык.

– Ты, конечно, согласилась?

– Должна была согласиться, помня твой суровый приказ.

– И как он себя держит? Удалось тебе что-нибудь узнать?

– Нет. Он очень сдержан, вежлив и не думает ухаживать за мной.

– О чём же вы с ним разговариваете?

Моника передала свой разговор с Генрихом о французском языке и будущем Франции. Франсуа задал девушке ещё несколько вопросов, касающихся Гольдринга, но ответы на них, очевидно, мало что ему объяснили.