Университет. Хранитель идеального: Нечаянные эссе, написанные в уединении - Сергей Эдуардович Зуев

Процесс конвергенции коснулся не только конкретных лабораторий и институтов, участвующих в военных и конструкторских разработках, но существенно повлиял на весь дизайн Университетов, включая дидактику, устройство учебных программ и, естественно, перспективу научных исследований. Этот процесс привел к размытию исторической идентичности ряда университетских центров[111], которые, по сути, превратились в элементы транснациональных корпораций. А это, в свою очередь, может означать существенное повышение экономической и технологической эффективности в ближне– и среднесрочной перспективе, но также несет риски изменения языка и форматов отчетности, безразличных к ценностям Университета как института воспроизводства идеального.

Применительно к ситуации в американских университетах Стив Фуллер замечает: «В долгосрочной перспективе эта сделка привела к утрате университетами политической – и, следовательно, интеллектуальной – независимости, которая становится все заметнее по мере исчезновения юридической и финансовой поддержки государства. Прежде университеты находились на службе всех налогоплательщиков и оценивались по предоставляемым им (общественным. – С. З.) благам, а теперь их выбросило на глобальный рынок, где университеты США уже давно предоставляют высококачественные интеллектуальные товары и услуги в ответ на (частный. – С. З.) спрос»[112].

Окончание холодной войны не только ознаменовало конец этого проекта, но вместе с тем оставило после себя устойчивый шаблон «университета современного типа», который является частью масштабной корпоративной структуры, вбирающей в себя элементы транснациональных компаний, системы госуправления, исследовательские институты и т. д. Остается, впрочем, вопрос об основаниях, которые позволили бы относиться к такому конгломерату как к Университету.

Правда, справедливости ради следует отметить и тренд на сопротивление этому сдвигу в сторону административно-экономической рациональности. Например, в университетах Лиги плюща, самых дорогих центрах образования в мире, более половины студентов не платят за свое обучение. Не вдаваясь в более детальное обсуждение, можно предположить, что сегодня мы являемся свидетелями противоборства двух (или более?) тенденций, в столкновении которых Университет (и как институт, и в лице представляющих его групп) пытается защитить свою новую/старую форму (формы) и идеальной, и социальной идентичности.

Нет ничего нового в том факте, что некоторые университеты дрейфуют в сторону институций иного типа, ориентированных исключительно на внешний заказ прикладного характера. В конечном счете сам по себе диплом хорошего Университета создает преимущество на рынке труда для своего обладателя, а благотворители в ряде национальных систем освобождаются от налогов – это ни у кого не вызывает ни удивления, ни возражения. Нет ничего нового и в пересечении этой условной границы и в обратном направлении. Вопрос в том, что это за граница и какая группа признаков определяет ее наличие – как водораздела внутри системы высшего образования.

Макс Вебер более ста лет назад предложил различать два вида образования, подчеркивая их диаметральную противоположность. Первый из них, опирающийся на религиозные основания он обозначил как помогающий «новичку обрести „новую душу“ <…> и тем самым переродиться». В основе второго лежит бюрократический рационализм и иерархия, «специализированное и экспертное обучение <…> для административных целей <…> в организации государственного управления, офисов, мастерских»[113] и т. д.

Различение кажется очевидным, хотя можно было бы высказать предположение, что граница проходит не по критерию «материала» конкретного блага («перерождение души» vs экспертное знание), а по критерию его использования. Тем не менее есть в нем указание на действительно фундаментально различные результаты этих двух сценариев. «Экспертное обучение будущих руководителей рабочего офиса» и даже системы госуправления, очевидно, является частной инвестицией в себя, в расчете на будущие (частные же) дивиденды. И эта логика вполне синхронизируется с «целями экономического роста» и другими показателями, которые принадлежат «реальности» администратора и бизнесмена из начала этого эссе. В то время как «обретение новой души и перерождение» не несет никакой коммерческой и в целом прагматической нагрузки. Люди, входящие в эту группу, обращены на самих себя и выстраивают собственный путь самоопределения (индивидуальный поиск истины), а говоря более практическим языком, занимаются самоаккредитацией. Которая, конечно, может оказаться востребованной на рынке труда – но это уже совсем другая история отношений человека и рыночных механизмов. Этот путь касается, прежде всего, образа жизни и других «эфемерных» благ, которые влияют на общественный климат, атмосферу, на человеческий характер и иные сущности, которые не охватываются категориями экономической рациональности. Так, скажем, способность критического суждения есть, безусловно, благо общественное, которое, однако, может обернуться потерями с точки зрения частного блага конкретного человека.

Очевидно, что при всей сложности их исчерпывающего различения, частные и общественные блага[114] не должны оцениваться в одинаковой системе координат, поскольку отвечают совершенно различным социальным потребностям и, что еще более важно, ценностям. Благо общественное есть точка «инвестирования общественной воли» и ресурсов. Частное благо есть зона предпринимательского (в широком смысле) риска и в конечном счете отсылает нас к классическому определению Й. Шумпетера[115].

Об образовании как общественном благе емко высказался Джон Адамс, второй президент США: «Весь народ должен взять на себя ответственность за образование всего остального народа и должен быть готов нести соответствующие расходы»[116].

Спустя двести лет в значительно более технологичной и академичной манере, но приблизительно в той же логике определил свое отношение к знанию как общественному благу нобелевский лауреат Джозеф Стиглиц, опираясь на тезис Джоэля Мокира, что лишь посредством доступности (через социальные сети, публичные дискуссии и особенно через Университет) знание становится полезным обществу: «У общественного блага (знания. – С. З.) есть два определяющих свойства, – утверждает Стиглиц, – неконкурентное потребление – потребление одним индивидом не ущемляет потребления другим – и неисключаемость – трудно и даже невозможно отключить индивида от пользования благом»[117].

Действительно, критическое мышление, то есть скептическое отношение к настоящему, исходя из знания прошлого (историческое сознание) и представлений о будущем (утопическое видение), не является рыночным товаром, готовым, упакованным и предоставляемым покупателю по сходной цене. Критическое мышление – это всегда непрерывное взаимодействие (со своей когнитивной сетью) без гарантированного результата. Это индивидуальное/коллективное качество, востребованное обществом в целом. Отсутствие общественного запроса на критическое мышление порождает системные риски деградации общественных институтов, экономики, социальной инфраструктуры и образа жизни.

Поэтому непонятно, если обращаться к расхожим дискуссиям и существующей системе оценивания университетской практики, почему считается, что общественные ресурсы, направленные на подготовку специалиста, который поможет частному предпринимателю повысить его доходы, считаются потраченными более эффективно, чем направленные на подготовку историка, помогающего понять генезис современных проблем. (Впрочем, это возможно лишь в том случае, когда государство, чьей ответственностью, по идее, является общественное благо, само является предпринимателем, заинтересованным в увеличении прибыли одной из своих «дочерних» компаний.)

Если избавиться от внутреннего лукавства, заставляющего формировать позицию по защите общественного блага, вырастающего из традиции исследования и преподавания гуманитарных дисциплин, то следует сформулировать отчетливый тезис.