Не забывай меня, любимый! - Анастасия Туманова

– Не стоит, – сквозь зубы процедила она. – Я сама замечательно доберусь. Клянусь, сразу же… как только вы на меня посмотрите и в глаза, в глаза мне скажете, что не любите меня! Клянусь, в тот же миг!

– Я не люблю вас, – не поднимая взгляда, сказал он. От отвращения к самому себе к горлу подступала тошнота.

– Ещё раз, – приблизившись вплотную, потребовала она. – Только на меня смотрите. Смотрите на меня! Ну?!. Немножко осталось, давайте! Неужто духу не хватит?! Четыре слова! И всё! Ну же, князь!

Посмотреть на Дину он так и не сумел. И повторить сказанное с таким трудом тоже не вышло. Без единого слова Зураб сгрёб в охапку слабо ахнувшую девушку, прижал к себе так, что мгновенно почувствовал, как промокла рубаха от её платья. Она плакала навзрыд, содрогаясь у него на груди, и поручик, гладя мокрые волосы цыганки, сжимая дрожащие плечи, всё не мог успокоить её.

– Дина… Дина, милая, ради бога… Дина, девочка моя, не нужно… Прости меня, я не мог по-другому, прости…

– Я знаю, знаю… Я сразу же поняла… Вам наши наговорили, цыгане… да? Кто-то из братьев, тётки? Вы побоялись, да?

– Я не боялся, поверь. Я не хотел беды для тебя, – Зураб запрокинул ей голову, посмотрел в серые, мокрые, распахнувшиеся ему навстречу глаза, из которых било такое счастье, что у него невольно сжалось сердце. – Дина, мне известны цыганские законы. Я не должен был, я не могу… Идёт война, Дина! Я не знаю, что случится со мной завтра, что будет со всеми нами… Я не могу заплатить за тебя выкуп в хор. Я не могу даже пообещать этого твоему отцу, потому что завтра должен уезжать, и…

– Я поеду с вами! – отчаянно пообещала она.

– Дина! Уж этого я не допущу!

– Я могу ждать… Я могу ждать сколько нужно: два, три года, пять лет… Сколько нужно…

– Дина, я могу не вернуться с этой войны.

– Зураб Георгиевич, вы поймите… поймите только, что… у меня… мне… – У Дины, то ли от холода, то ли от волнения, отчаянно стучали зубы, она едва могла говорить, и, когда Дадешкелиани окончательно перестал понимать её бессвязную, отрывистую речь, он попросту увлёк судорожно прижимающуюся к нему девушку к кровати, заставил сесть и набросил на её плечи свой китель, который Дина тут же сбросила.

– Я его ис-с-спорчу… А вам… вам ехать в-в-в нём… Я… л-лучше…

– Дина, хочешь, мы обвенчаемся с тобой? – сев рядом и взяв её ледяные руки в свои, спросил Зураб. – Возможно, это будет хоть какой-то гарантией для твоего отца?

– Нет. Так ещё хуже окажется, поверьте, – Дина зажмурилась, словно от внезапной боли. Глухо произнесла: – Не знаете вы наших, Зураб Георгиевич. Совсем не знаете.

Наступило молчание. Зураб угрюмо смотрел в пол. Дина, обхватив плечи руками, безуспешно старалась согреться. Дождь стучал в ставни, за садом опять загремело: шла новая туча.

– Я не уйду отсюда, Зураб Георгиевич, – вдруг решительно разворачиваясь к нему, произнесла Дина. – Никуда не уйду. Может быть, это последний раз мы с вами видимся, так куда же я пойду? Что я без вас? Как я жить смогу потом, если… нет, даже думать об этом не хочу! Отвернитесь немедленно!

– Дина…

– Ну, я вам говорю!!!

И Зураб понял, что сопротивляться ей больше не может. Он отвернулся к тёмной стене, но выдержал не больше полминуты, слушая торопливое шуршание её платья. И, не стерпев, повернулся и сдёрнул это платье с головы Дины так, что пуговицы и крючки горохом брызнули во все стороны. Она кинулась в его руки, зажмурившись и оскалив зубы, словно в ледяную воду реки, и последнее, что подумал Зураб, было: как в омут головой… нельзя… не надо… Но холодные, дрожащие губы Дины целовали его, ледяные руки намертво схлестнулись на его шее, мокрые, сочащиеся водой волосы скомкались под его рукой, дыхание было прерывистым, хриплым, по запрокинутому лицу девушки бежали не то дождевые капли, не то слёзы из крепко зажмуренных глаз…

– Зурико… Зурико… Зурико… Сакварело, суло чемо… Ме шен миквархар… Шен – чеми цховреба хар…[24]

– Боже, где ты набралась?..

– Мери выучила… Я нарочно её просила… Не уходи, не уходи, не уходи…

– Я здесь, девочка моя, я здесь…

– Я люблю тебя…

– И я…

– Не уходи… Прошу тебя – не уходи…

Сенька Смоляков проснулся от яростного удара грома над головой и открыл глаза как раз в тот момент, когда просверк молнии осветил сад и полконюшни через растворенные ворота. Не сообразив сразу, где находится, парень вскочил на ноги, зашипел от боли, стукнувшись о край денника, и испуганно осмотрелся. Он быстро сообразил, что заснул в конюшне, дожидаясь, пока ожеребится вороная Дурка, что за стеной бесится гроза и что Дурка так ещё и не освободилась. Сначала парень решил, что проспал совсем немного и у Дурки ещё ничего не начиналось, но, подойдя к лежащей на боку кобыле и ощупав сено рядом с ней, Сенька почувствовал, как мурашки пробежали по спине. Сено было мокрым и холодным.

– Дурка! Это ты когда ж успела? Вот ведь чёрт… – с досадой пробормотал он, злясь на то, что проспал момент, когда у кобылы отошли воды. Дурка казалась совершенно спокойной, но, потрогав её, Сенька с тревогой убедился, что лошадь горячая, как печка.

Это было совсем плохо. Едва сдерживая охватившую его дрожь, уговаривая самого себя не сходить с ума до времени, Сенька притащил от дверей ведро с водой, поставил под морду Дурке, но кобыла пить не стала. Парень потянулся было ощупать её брюхо, однако и этого она не позволила, нервно мотнув головой.

– Дурка, Дурка, лачинько[25], что ты… Не бойся, я ведь здесь… – уговаривал её Сенька, гладя дрожащей рукой горячую шею лошади и лихорадочно соображая, что же делать.

В Большом доме, кроме нескольких старух и детей, не осталось никого: все уехали в ресторан. Других цыган на Живодёрке Сенька не знал, и обратиться за помощью было не к кому.

– Вот так и чуял, что добром не кончится… Милая, постарайся, прошу, девочка, давай… – шептал он, прижимаясь щекой к шее Дурки, но та лежала неподвижно, тяжело дышала и время от времени мерно взмахивала головой. С трудом взяв себя в руки, Сенька начал вспоминать случаи, когда сам наблюдал роды у кобылы и всё, что по этому поводу рассказывали дед и другие цыгане. Но сам он ничего подобного за свои семнадцать лет не видел: как правило, кобылы рожали легко и быстро, и вмешиваться в это вовсе не было нужды. Что же делается с Дуркой сейчас, отчего она горячая, почему жеребёнка до сих пор нет? Может… может, дохлый он там?!

От этой мысли Сенька чуть не завыл и одним прыжком вскочил на ноги, намереваясь вот сейчас, сию минуту бежать, звать кого-нибудь из взрослых цыган на помощь, пусть даже придётся перебудить пол-Москвы, – и пусть потом смеются над ним, пока не лопнут! Но в этот миг Дурка тяжело приподнялась, посмотрела на Сеньку – и тут же легла назад. И парень понял, что шагу от неё не сделает, потому что Дурка боится ещё больше, чем он.