Последняя стража - Шамай Голан

В одном таком тупике они простояли много дней.

– Похоже, что Бог забыл о нас, – вырвалось у папы в минуту сомнения. В этом месте мама не выдержала:

– Бог!…Бог… Ты и твой Бог… Будь он и вправду Богом, мог бы и сообщить нам, для чего мы здесь мучаемся. Но, похоже, он и сам знает не больше нашего!

Потрясенные евреи повскакивали со своих тюков:

– Что с тобой, Ривка?

– Евреи… что творится? Что эта женщина говорит?

– Как у нее только язык повернулся! Бог… не знает? Он знает все. И наши страданья… да, они тоже имеют смысл.

Шум стоял немыслимый. Мама сказала отрешенно:

– Эх… что с вами говорить…

Хаймек втянул голову в плечи и ждал с остановившимся дыханием небесной кары. Как тогда под деревом на пути к границе ждал он небесного огня, грома и молнии, которая сейчас, вот сейчас ударит в вагон и испепелит все и всех. Он отчетливо видел разгневанного Бога – тот сидел на высоком престоле, держа в руках величественный посох, украшенный золотыми шариками, такими же точно, какие были на бабушкиной кровати. Седая борода всевышнего струилась у него до пояса. Хаймек видел, как гневно сдвигаются сросшиеся на переносице брови и поднимается нога в блестящем черном сапоге, чтобы в следующую секунду грозно топнуть по подножью престола…

В это видение общей и неминуемой погибели вплелся мягкий, низкий и умоляющий голос его папы:

– Прости нас, отец небесный… прости женщину, в которую ты не вложил мужского разумения…

Папины глаза были обращены вверх, в бездонную синь небес. Разглядеть небеса можно было только высунувшись из вагона. Глядя на папу, мама, еще не пришедшая окончательно в себя, бросила ему:

– Кстати, ты мог бы сходить к паровозу и принести кипятку для ребенка…

Папа, молча ответил ей взглядом, полным немого укора. А потом сказал:

– Хорошо. Пойдем, Хаймек.

Соскользнув по поручням на землю, они двинулись вдоль состава, казавшегося бесконечным. «А мама – смелая», – подумал мальчик, и вслух у него вырвалось:

– Бедная мама…

Папа остановился и, подняв брови, вопросительно посмотрел на сына. Хаймек сказал убежденно:

– Ведь теперь господь накажет ее адским пламенем… Папа ответил серьезно:

– Не надо говорить так, сынок. Не накликай беды…

Но мальчик был уже весь во власти ужасных видений, и видел он грешников, попавших в ад. От этих картин отвлек его голос отца:

– Надеюсь, хотя бы сегодня они разогреют свои котлы. Не то придется возвращаться без кипятка…

И мысли Хаймека тот час же перепрыгнули с ада на грешную землю, где притащивший их сюда паровоз вот уже сколько дней не подавал никаких признаков жизни, превратившись из огнедышащего чудовища в огромную черную груду холодного металла – сегодня, как вчера и позавчера.

Как только состав с беженцами отогнали в тупик, машинист погасил топку и вместе со своим помощником исчез, бросив паровоз на произвол судьбы. В первый день их отсутствия из краника, расположенного под котлом, еще текла горячая вода, но в последующие дни люди возвращались в вагоны с пустой посудой. Хаймек тоже несколько раз ходил к застывшему без движения паровозу. Поначалу ему было страшно приближаться к огромной махине, но затем он осмелел настолько, что даже вскарабкался внутрь по ступенькам, заглянул в зев остывшей паровозной топки и более того – потянул за гудок. Но поскольку паровоз не проявлял никаких признаков жизни, Хаймек в конце концов разозлился на него… Кончилось это тем, что мальчик стал даже оскорблять машину, как бы в отместку за свои былые страхи. Разговаривал при этом с паровозом он, как с живым существом.

– Ты думаешь, я маленький, а ты большой, – сказал он ему. – Думаешь, что если у тебя такие огромные колеса, то я тебя боюсь… А я тебя не боюсь. Вот захочу – и плюну на тебя.

Но, подумав так, он все же не плюнул.

На всякий случай.

Еще не дойдя до паровоза, Яков Онгейм понял – ему придется вернуться к вагону без кипятка. В глубине души он надеялся, что в паровозной топке уже бушует пламя, и что состав в самом непродолжительном времени вновь тронется в путь. Что ж, – пришлось ему признать, – возможно он ошибся. Возможно, это произойдет завтра…

Паровоз был безмолвен и мертв. Папа в сердцах стукнул по колесу ногой и сказал:

– Возвращайся к маме. Дорогу ты знаешь.

– А ты?

– А я пойду в деревню. Постараюсь достать какой-нибудь еды.

Хаймек сказал испуганно:

– В деревню… Это ж далеко.

– Какая разница, – сказал папа. – Все равно этот день мы простоим здесь.

– Тогда я пойду с тобой…

Папа посмотрел на мальчика тяжелым взглядом… потом, не говоря ни слова, повернулся и пошел. А Хаймек побрел назад, но тут же вернулся к паровозу – он вспомнил, что забыл сосчитать вагоны. По пути сюда он считал их и насчитал сорок пять. И теперь он начал считать сначала. Он считал очень старательно, чтобы не сбиться. И вдруг лицом к лицу столкнулся с мамой. Мама встревожено спросила:

– А где… папа?

Хаймек продолжал в уме считать вагоны. Досчитав, он ответил, не переводя дыхания:

– Сорок пять папа пошел в деревню…

– А как же папа? – мама заговорила вдруг шепотом. – А как же… если поезд тронется… мы здесь, а он… где он тогда…

– Не тронется, – совсем по-взрослому успокоил маму Хаймек. – Паровоз совсем холодный… как мертвый…

В этот день папа не вернулся. А вот паровоз… совершенно неожиданно паровоз ожил. Пробежали сцепщики, проверяя вагоны, раздался долгий гудок, состав дернулся раз и другой… и медленно двинулся, лениво постукивая на стыках. Сначала все решили, что к составу подцепили маневровый локомотив, который просто перегонит его на другой путь (так уже не раз бывало). Но сейчас все оказалось иначе. Колеса, чуть меняя ритм, продолжали постукивать, а весь поезд – медленно, но неуклонно набирать скорость. И, наконец, стало ясно, что ни о каком запасном пути речи не идет.

Они ехали…

Мама рванулась к открытым дверям вагона и растерянно замерла. Из груди ее вырвался крик отчаяния:

– Яков! Где ты? Куда я уезжаю без тебя! – И она зарыдала.

Хаймек, сидя рядом с ней, держался одной рукой за подол маминого платья и тоже плакал. Взглянув на мелькавшее в проносящихся мимо верхушках деревьев небо Хаймек понял – то, чего он так все время боялся, свершилось. Бог наказывал его маму. Но минутой позже пришло сомнение. Если мама провинилась и Бог ее наказывает, почему большая часть этого наказания упадет на ни в чем не повинного папу, который остается совсем-совсем один…

Тем временем рыдающую маму окружили люди. Те самые, которые еще недавно смотрели на нее так косо и с такой неприязнью. Теперь они утешали ее, как могли.

– Ну, что ты, Ривка, – говорили они, – ну что ты… Не плачь, все образуется. Чтобы твой Яков потерялся – этого быть не может. Вот увидишь, на ближайшей станции появится твой Яков, живой и невредимый. Ну же, Ривка… не плачь… Твой муж… Ого! Он еще догонит нас и перегонит…

А поезд все выстукивал свою неторопливую мелодию. Сквозь слезы Хаймек видел вокзал, который становился все меньше и меньше, видел черные рельсы, которые, точно змеи, переплетались друг с другом, а где-то далеко, на самом краю горизонта, мерцали огоньки деревенских изб. Телеграфные столбы один за другим появлялись, отступали назад и пропадали.

Обитатели вагона оказались правы – через день Яков Онгейм появился, живой и здоровы, как ни в чем не бывало. «Ривка, ты только посмотри! Вот он, твой Яков! А что мы тебе говорили? Яков, она чуть с ума не сошла. Боялась, что ты потерялся. Ну, что ты скажешь?»

Яков Онгейм, молча стал опустошать карманы брюк и пиджака, и сразу стало ясно, что не зря он так рисковал, отправляясь в деревню: еды он добыл предостаточно, и досталась она ему, почитай, почти что даром. Разворачивая перед мамой один сверток за другим, папа не без гордости приговаривал:

– Вот… и вот… и вот еще. Видите? Чувствуете? А ну, чем это пахнет? Я скажу вам, евреи – это пахнет Ташкентом. А сам Ташкент похож на Израиль. Так что все мы теперь можем смело сказать: Господь Израиля здесь, в этом месте, ближе к возлюбленным своим сынам, чем это было в Сибири. Если сомневаетесь – взгляните вокруг… Один только воздух чего стоит…

– Раз уж ты так хвалишь воздух, – с горькой трезвостью сказала мама, перебивая восторженный поток папиной речи, – попроси заодно у Бога, чтобы он оставил тебе легкие, которыми ты мог бы этот воздух вдыхать.

Это было сказано жестко и все почувствовали какую-то неловкость. Папа замолчал на полуслове и посмотрел на небо, словно обменялся с ним одним лишь им ведомыми словами. А потом сказал негромко:

– Все… будет хорошо. Если захочет Господь…

2

В Узбекистане их настигла жара. Здесь все уже были одеты по-летнему – пассажиры на вокзальных платформах, станционные служащие и пограничный контроль, прошедший по вагонам, проверяя документы и выясняя, кто куда движется. Узнав, что семья Онгейм намеревается выйти в Ташкенте, пограничник покачал головой и с сочувствием сказал папе: