Архангельское - Елена Грицак

Памятник Пушкину в восточной части парка

Поэта эта история сильно расстроила, он сочувствовал невинно пострадавшему Глинке, переживал собственную травлю («…с той поры слава моя упала совершенно») и жалел князя, которого уважал и которому был многим обязан. Небогатые родители Пушкина одно время снимали московский дворец Юсуповых, тот самый, в Большом Харитоньевском переулке. Дом был окружен дивным разбитым на восточный манер садом, где Александр Сергеевич играл ребенком и куда не раз приходил будучи взрослым. Позже образ этого места появился в прологе к «Руслану и Людмиле» и в седьмой главе «Евгения Онегина»: по саду дворца у Харитонья волей автора бродила Татьяна Ларина. Кстати, Пушкин сделал свою любимую героиню родственницей Юсуповых, в одной из сцен отправив ее к тетке, княжне Алине. Известно, что в годы написания романа в том же дворце жила сестра Николая Борисовича – старая дева Александра Борисовна, которую все звали княжной Алиной. Сильное впечатление на поэта произвели беседы с князем, частью переданные в произведениях знаменитой болдинской осени. Свои чувства по поводу его кончины в 1831 году Пушкин выразил печально и кратко: «Мой Юсупов умер». За год до этого, заподозрив приближение смерти, князь вновь пригласил поэта в усадьбу, и тот приехал сразу, захватив с собой Петра Вяземского. Друзья выехали из Москвы ранним утром, и через пару часов коляска, преодолев 18 верст, отделявших Архангельское от столицы, остановилась у портика юсуповского дворца. Хозяин принял их лично – худой, сгорбленный от болезни старичок в домашнем камзоле и напудренном парике с косичкой сам вышел к гостям, несмотря на то что ходил уже с трудом и только опираясь на трость. Именно таким Николай Борисович предстает в стихотворении «К вельможе», где, нисколько не польстив своему герою, поэт славил его как истинного ценителя прекрасного, человека, который умел «жить для жизни» и низменному мирскому предпочитал «влиянье красоты». Осмотрев дворец, насладившись обедом в Парадной столовой, они отправилась гулять, беседуя, прошлись по дорожкам парка и….

О том, что было дальше, можно узнать из рисунка Николя де Куртейля, ныне хранящегося в усадебном музее. Эта карандашная зарисовка без даты с едва заметной подписью «De Courteille» не является художественным шедевром, зато вызывает интерес у тех, кого занимает русская история. Французский художник изобразил старого князя с гостями – Пушкиным и Вяземским – во время их визита в Архангельское. Только по нему, несмотря на отсутствие пояснения, появилась возможность определить, что она состоялась 28 или 29 августа. На первый взгляд автор изобразил слащавую феодальную идиллию, какую почти всегда писали крепостные художники. Однако, если не увлекаться техническими деталями, в ней можно отыскать кое-что любопытное, например четкое изображение одного из снесенных павильонов или непарадный портрет Юсупова, принимающего дары и поздравления от крестьян в день престольного праздника. Судя по всему, действие происходило недалеко от церкви. Выделив людей, Куртейль не забыл нарисовать колокольню, ограду и башенки больницы, некогда находившейся подле ограды. Здание, на пороге которого стоят московские гости, является одним из малых усадебных дворцов, которые располагались вдоль дороги к церкви, позади больницы. Изображенный на рисунке пейзаж соответствует последним дням августа: зрелые фрукты, деревья в зеленом уборе, господа и крестьяне без головных уборов, в летних одеждах, а дети и вовсе без нее.

В тот жаркий августовский день Архангельское подействовало на Пушкина так, словно он, уже гостивший здесь однажды, увидел его впервые:

…Ступив за твой порог,Я вдруг переношусь во дни Екатерины.Книгохранилище, кумиры, и картины,И стройные сады свидетельствуют мне,Что благосклонствуешь ты музам в тишине,Что ими в праздности ты дышишь благородной.

Летом 1899 года исполнилось 100 лет со дня рождения Пушкина, и вся Россия посчитала долгом как-нибудь отметить память поэта. Юсуповы сделали это, обустроив в Архангельском ту самую аллею в восточной части парка, где Александр Сергеевич любил гулять с Николаем Борисовичем. Получив название Пушкинской, она осталась таковой навсегда, сохранив вместе с обозначением вид, который ей придали потомки князя. Несколькими годами позже в глубине аллеи был установлен бюст поэта. Выполненный неизвестным, но, видимо по традиции, московским мастером, он послужил последним штрихом на сей раз полностью завершенной композиции «Великие мужи Античности», в которой, как оказалось, не хватало лишь русского поэта.

Ты понял жизни цель: счастливый человек,Для жизни ты живешь. Свой долгий ясный векЕще ты смолоду умно разнообразил,Искал возможного, умеренно проказил;Чредою шли к тебе забавы и чины.Не изнемог от сладкой их отравы;Ученье делалось на время твой кумир:Уединялся ты.

Пушкинская аллея

Последние годы своей жизни Николай Борисович провел в Москве, где все, исключая сторонников Полевого, очень его уважали. Порицанию подвергалась лишь одна его черта, а именно пристрастие к женскому полу. Если бы не был он крайне женолюбив, мог бы остаться в памяти народной человеком во всех отношениях примерным и добродетельным. Впрочем, защитники указывали на восточное происхождение князя, что в определенной мере объясняло эту слабость. По слухам, он всю жизнь хранил в тайне любовь к Екатерине II. Кто-то из друзей якобы видел прекрасную картину, на которой императрица и сам Юсупов, еще молодой и красивый, были представлены в виде мифологических любовников Венеры и Аполлона. Опять же по непроверенным данным, Павел Петрович, став императором, узнал про «неприличное» полотно и приказал его убрать. Князь повиновался и перевесил картину в тайную комнату, поместив рядом с другими портретами – свидетелями любовных страстей, поэтому некоторым, например, графу Толстому, довелось их увидеть.

Князь умер в 1831 году, имея чин сенатора и действительного статского советника, будучи членом Государственного совета, бывшим главноуправляющим императорских театров, Эрмитажа, Кремлевской экспедиции и Оружейной палаты, директором дворцовых стекольных, фарфоровых и шпалерных заводов. Припомнили, что он восстанавливал после французского нашествия памятники Кремля, в частности Оружейную палату, где в 1814 году он же открыл общедоступный музей. Завершая жизненный путь, Николай Борисович выразил желание покоиться рядом с отцом в родовой вотчине, намекая на «именьице в селе Котове, которое в 20 верстах от Первопрестольной, по Рогачевке, немного в сторону». Там его и похоронили.

Другой знаменитый гость Архангельского в своих литературных воспоминаниях отдал дань восхищения усадьбе, отметив ее художественное совершенство. «Гордый аристократ, – писал Герцен, – собрал растения со всех частей света и заставил их утешать себя на севере; собрал изящнейшие произведения живописи и ваянияи поставил их рядом с природою, как вопрос: кто из них лучше? Но тут уже самая природа не соперничает с ними, изменилась, расчистилась в арену для духа человеческого, который, как прежние германские императоры, признает только те власти неприкосновенными, которые уничтожены им, а затем им же восстановлены, как вассалы».

Воспоминания Александра Герцена считаются лучшими из всего, что было написано об Архангельском. Одно время, еще не впитав в себя народовольческих идей, он служил под началом Бориса Николаевича в Кремле и, видимо, имел с ним хорошие отношения. Летом 1833 года молодой князь пригласил его в усадьбу, куда Герцен приехал с друзьями по университету. Впечатления о той поездке позже вошли в «Записки одного молодого человека», где упоминаются две круглые беседки-миловиды, стоявшие у спуска к реке. Свое название они получили за то, что открывали в самом деле милые картины заречных далей: «Мы опять вышли в сад и отправились на гору, в беседку, у ног которой Москва-река. Река тихо струилась узенькой ленточкой, довольная своим аристократическим именем; поля, леса, синяя даль – природа именно этой далью, этой безграничностью приводит в восторг». Ни одна из тех беседок, к сожалению, не сохранилась, уцелел только арочный мостик, ведущий к одной из них.

Герцен единственный из своих современников нарисовал словами цельную картину усадьбы середины XIX века, причем очень живую и образную. Главным персонажем этой литературной композиции писатель сделал себя, причем сомнений, прилично ли петь дифирамбы крепостнику или нет, обличитель русского рабства не испытывал. «Глаза разбежались, – отмечал Герцен, – изящные образы окружали со всех сторон. Уныние сменялось смехом, Святое семейство – нидерландской таверной, Дева радости – видом моря. Пышный Гвидо Рени роскошно бросает краски, и формы, и украшения, чтобы прикрыть подчас бедность мысли, и суровые Ван Дейка портреты, глубоко оживленные внутренним огнем, с заклейменной думой на челе, и дивная группа Амур и Психея Кановы, – все это вместе оставило нам воспоминанье смутное, в котором едва вырисовываются отдельные картины, оставшиеся Бог знает почему, тоже в памяти. Помнился, например, портрет молодого князя, верхом, в татарском платье, помнился портрет дочери м-м Лебрен. Она стыдливо закрывает полуребячью грудь и смотрит тем розовым взглядом девушки, которой уже не много до поцелуя, волнующего ее душу чистую, как капля росы на розовом листке, и огненную, как золотое аи. Не раз, быть может, старый князь останавливался перед ней, желая отодрать ее от полотна, восстановить растянутые в одну плоскость формы, согреть их, оживить и крепко прижать к своему татарскому сердцу».