Тайна трех: Египет и Вавилон - Дмитрий Мережковский

В мире новом душа вселяется в старое тело, опять живет, опять умирает — и так без конца. Колесо катится не по земле, а вертится в воздухе — движение недвижное. Ужас дурной бесконечности — ужас египетских сумерек.

Озирис — вечная мумия, воскресающий, но не воскресший мертвец. Воскресения окончательного нет — есть только усилие к нему бесконечное.

Тайна о трансцендентности божеской еще сохраняется в мудрости жреческих школ, а в вере народной уже потеряна. Меркнет сознание Бога, сущего над миром. Грань между миром и Богом стирается, происходит не соединение, а смешение двух порядков. Что человек будет Богом, помнится, а что он еще не Бог, забывается. Не в существе между ними разница, а только в мере, в степени.

Богоподобие людей подменяется человекоподобием богов. Боги те же люди: стареют, болеют, умирают и воскресают — воскрешаются.

Все египетское богослужение есть не что иное, как воскрешение умерших богов. Изваяние бога есть мертвое тело его. Подобно Озирису, все боги Египта — вечные мумии, мертвецы не воскресшие. Когда царь-жрец вступает в святилище, то всякий бог есть труп Озириса, убитого Сэтом: так же растерзано тело его, раздроблены кости, голова отрублена. Два обряда, богослужебный и погребальный, тождественны: тем же орудием, в виде солнечной змейки-урея, отверзаются уста обеих мумий, человеческой и божеской; теми же мастями обе умащаются; теми же курениями окуриваются; те же румяна для щек и сурьма для глаз предлагаются обеим.

Обнимая умершего бога, жрец вдыхает в него дыхание жизни. И цель богослужения достигнута, когда божеский труп оживает в объятиях жреца. Но ненадолго: опять умирает, опять воскрешается — и так без конца.

Смертные боги Египта — слишком люди. Приступая к священнодействию, жрец успокаивает бога: «Я пришел не для того, чтобы бога убить; воистину, пришел я для того, чтобы оживить бога». Что же это за Бог, которого нужно так успокаивать?

Обожествление человека, очеловечение Бога — между этими двумя пределами мысль Египта кружится, бьется, изнемогает.

Полный свет Египта — в богочеловечестве, сумерки — в человекобожестве. «Царь есть Бог», на этом строится весь Египет. Можно сказать, что нигде никогда не бывало такой совершенной теократии. Это уже хилиазм, «тысячелетнее царство Божие», но в смысле обратном христианскому: хилиазм в настоящем, а не в будущем; в статике, а не в динамике. Там, где Апокалипсис говорит: «будет», Египет говорит: «есть».

Человекобожество ассиро-вавилонских царей, римских кесарей, византийских императоров есть только наследие фараонов — египетская вечность в веках.

И что такое наш социализм, как не опрокинутый хилиазм, царство человеческое вместо царства Божиего? — «Я не понимаю, как можно сказать: нет Бога, и в ту же минуту не сказать: я Бог» (Кириллов, у Достоевского). «Я Бог», начал Египет; «нет Бога», кончили мы.

Вот где конец Египта.

В Египте совершаются три тайны, тремя лучами светит свет изначальный: в Озирисе воскресшем совершается тайна Одного, Личность; в Озирисе итифаллическом — тайна Двух, Пол; в Озирисе теократическом — тайна Трех, Общество. Три Озириса в одном; три тайны в одной. Но это еще не последнее соединение, а только первая слиянность.

Три луча — три меча: как мечи, пронзают, режут нас антиномии Личности, Пола и Общества; бесконечно расходятся, раскрываются в нас три листа божественного Трилистника, в Египте еще не раскрытые, свитые, как лепестки подводного лотоса, где спит Младенец Бог.

«Томительно, но не грубо свистит вентилятор в коридорчике: я почти заплакал: да вот, чтобы слушать его, я хочу еще жить, а главное, друг должен жить. Потом мысль: неужели он, друг, на том свете не услышит вентилятора? И жажда бессмертия так схватила меня за волосы, что я чуть не присел на пол. — Глубокою ночью» (В. В. Розанов. Уединенное, 265).

Глубокая ночь сгустилась над миром после египетских сумерок, и в этой ночи «схватывает за волосы» мир египетская жажда воскресения.

«Могила, — знаете ли вы, что смысл ее победит целую цивилизацию?.. То есть, вот равнина, поле; ничего нет, никого нет… И этот горбик земли, под которым зарыт человек. И эти слова: „зарыт человек“, „человек умер“, своим потрясающим смыслом, своим великим смыслом, стенающим, — преодолевают всю планету и важнее „Иловайского с Атиллами“. Те все топтались. Но „человек умер“, и мы даже не знаем, кто: это до того ужасно, слезно, отчаянно, что вся цивилизация в уме точно перевертывается, и мы не хотим „Атиллы и Иловайского“, а только сесть на горбик (†) и выть на нем униженно собакой» (ib. 279).

Из горбика, где зарыт человек, выросла пирамида Хеопсова, а из «собачьего воя» — эта надгробная песнь времен Птолемеевых:

Зодчие зданий гранитных, творцы пирамид богами не сделались,Гробы их запустели так же, как гробы нищих, всеми покинутыхна берегу пустынных вод…Никто не вернется оттуда, не скажет нам, что за гробомнас ждет;Никто не утешит нас, доколе и мы не отыдем туда,куда все отошли.Радуйся же, смертный, дню своему, делай дело свое наземле, пока не наступит день плача.Его же не услышит Бог с сердцем небьющимся — ине спасет.

Это и значит: «Египтяне тщетно служили богам».

И за тысячи лет до времен Птолемеевых, старый певец-арфист Антэфа царя уже поет:

Что значит величие живых, что значит ничтожество мертвых?Значит — согласье с законом, царящим в царствевечности, в земле правосудия,Где нет ни насилья, ни войн, где не нападает брат на брата,Но в мире все вместе лежат, множество множеств,Закону единому следуют, ибо сказано всем, вступающим в жизнь:«Живи, благоденствуй, доколе и ты не возляжешь на смертное ложе».Тихость же Бога с сердцем небьющимся — лучший удел…Роды родами сменяются; солнце восходит, солнце заходит;Мужи зачинают, жены рождают; ноздри всех утренний воздух вдыхают,Пока не отыдет в место свое человек…Радуйся же, смертный, дню твоему!Умастись мастями благовонными,Вязи вей из лотосов для плеч твоих и сосцов сестры твоей возлюбленной,Услаждайся песнями и музыкой, все печали забудь, помышляйтолько о радости,Пока не причалит ладья твоя к брегу Молчания…Слышал я и о том, что постигло праотцев:Стены гробниц их разрушены, их место не узнает их,и были они, как бы не были…Радуйся же, смертный, дню твоему!..

Но вот, не радуется тот несчастный, в глубокой ночи, под свистящим вентилятором, которого «схватывает за волосы жажда бессмертия», или тот «воющий собакою» над могильным горбиком.

По Геродоту (II, 78), песнь Манероса (сына Менесова) была древнейшей и единственной песнью египтян; воспевали же ее за трапезой, в сонме пирующих, обнося гроб с мертвецом:

Запад — страна усыпления, тьмы тяготеющей,Где сидят обитатели сонные;Не проснутся, чтоб увидеть друзей своих,Не узнают ни отца, ни матери,Не обнимутся с детьми и с женами…Там, на дне долины сумрачной, —Не вода, а тина черная;А испить воды так хочется…Я припал бы к свежим водам,Уст моих не оторвал бы;На прибрежьи вод текущих,К ветру северному жадноОбратил бы я лицо мое…Прохладил бы я сердце мое,В муке горящее.Имя Всесмерти: «Приди!»Когда зовет Всесмерть,Все идут на зов,Сердца немеют от ужаса…Плачут боги и люди,Но Всесмерть не взирает на них,К зовущим ее не приходит,Славящим ее не внемлет,Молящих не милует…

Начало Египта — воскресение, а конец — «всесмерть».

Такой небесной радости земли, как в Египте, нигде не бывало, но и такой печали тоже.

Творение мира — смех Бога: Бог смеется и смехом творит; шесть дней творения — шесть смехов божеских; а в седьмой раз засмеялся — и воскорбел, пролил слезу: слеза Божия — душа человека (Hermes Trismeg). Вот откуда печаль Египта.

В одной фиванской гробнице, тело неизвестной царевны тлеет тысячи лет, источая выпотение смрадного гноя. Таков конец Египта: сквозь солнечный лик Озириса — черный лик тлеющей мумии; сквозь песнь воскресения — песнь Всесмерти: «Приди!»

В подземном царстве Туат есть кладбище богов. Когда в восьмом часу ночи бог солнца Ра, в ладье своей, проплывает мимо этого кладбища, мертвые боги чуть-чуть оживают, шевелятся, хотят встать и не могут, и отвечают зовущему Ра только шепотом, шорохом, подобным жужжанию пчел над цветами или звону стрекоз над водой, в затишье полуденном.