Бояре Романовы в Великой Смуте - Александр Широкорад

Создается впечатление, что текст жития подвергся основательной цензуре. Зачем сразу двум старцам «является» один и тот же сон? Понятно, тогда бы они стали вместе строить на Монзе монастырь, но ведь Пафнутий выбывает из игры. Его кто-то назначает, и неизвестно за что, архимандритом придворного Чудова монастыря в Москве! Видимо, Пафнутию приснился другой, куда более чудесный сон, но позже кто-то изъял сей сон из рукописи.

Обратим внимание на географию. Река Обнора, где находился Павло-Обнорский монастырь, и река Монза, где Адриан основал новый монастырь, – правые притоки реки Костромы и расположены почти рядом. Итак, район реки Монзы – это вотчины бояр Романовых, имение дворян Отрепьевых и место иноческого послушания Пафнутия. Уж что-то не верится, что это простое совпадение. Практически невероятно, чтобы бояре Романовы не посещали соседний Павло-Обнорский монастырь. Зато очень странно, что, став царем, туда наведывался Михаил Романов. Видимо, что-то сильно связывало это семейство с монастырем на Обноре.

Нетрудно догадаться, что в Чудов монастырь Пафнутий попал по протекции своих соседей Романовых. 1593—1594 гг. – время тесного альянса Романовых и Годуновых. Кстати, и патриарх Иов благоволил тогда к Романовым. Ведь с 1575 г. по 1581 г. Иов был архимандритом Новоспасского монастыря, который давно уже был под патронатом Романовых и служил их родовой усыпальницей. Только таким способом ничем не прославившемуся иноку захолустного монастыря удалось попасть в Кремль.

Почти сразу после возведения Пафнутия в сан архимандрита к нему в Чудов монастырь явился кузнец Никита. И Паф-нутий, «испытав терпение и смирение Никиты посредством различных послушаний», сделал его своим келейником. Осенью 1595 г. послушник Никита был пострижен в монахи под именем Никодима. Запомним это имя, к нему мы позже вернемся.

Итак, именно в келье архимандрита Пафнутия долгое время жил чернец Григорий. И вряд ли архимандрит допустил бы, чтобы его воспитанник попал под влияние другого чудовского «злого чернеца».

Возникает естественный вопрос, мог ли Пафнутий действовать один, без сговора со светскими лицами. Ответ очевиден. И это были люди романовского круга.

Но кто конкретно? Братья Никитичи сидели под крепким караулом, по крайней мере до 1602 г. А как насчет инокини Марфы – Ксении Ивановны?

Как мы уже знаем, Ксения по боярскому приговору от 30 июня 1601 г. была пострижена в монахини и сослана на погост Толвуй в Обонежской пятине. Селение Толвуй впервые упоминается в исторических актах в XIV веке, под 1375 г. Это одно из древних русских поселений на берегу Онего-озера, расположенных на полуострове Заонежье. Перед ссылкой в Толвуй инокини Марфы в самом начале XVII века вокруг Толвуйского погоста располагались 33 деревни. Земли погоста занимали около шестидесяти верст в округе. Церквей в погосте было три, две из них – церковь Страстотерпца Христова Егория (Георгия Победоносца) с приделом Святителя Николая Чудотворца и теплая церковь Живоначальныя Троицы – деревянные, стояли на погосте в Толвуе, а третья церковь – Рождества Пречистыя Богородицы – была поставлена за Повенецким заливом.

По преданию, «…уединенный терем узницы был построен нарочно и был он очень тесен». Стоял «… в близком расстоянии от церкви, с северной стороны, рядом стояла караульня московских приставов, все было окружено забором. Сгорел ли терем при пожаре погоста или разобран за ветхостью неизвестно»[32].

От терема царицы Марфы уцелел один фундамент, «…складенный из больших булыжных камней, окруженный забором. Фундамент – квадратный, в окружности 264 сажени». К 1858 г. «внутри этого квадрата стояли две церкви».

От Москвы до Толвуя было 1200 верст. Дорог практически не было, летом добирались по воде, зимой налаживали санный путь, а в межсезонье сообщение было крайне затруднительным. На отдаленность погоста и понадеялся Борис Годунов. А главное, какой вред можно ждать от глупой бабы. В этом состояла роковая ошибка царя. Ксения была тихой лишь для вида. На самом деле по честолюбию, энергии и коварству она дала бы фору самой Марфе Посаднице. Кстати, именно она, а не Михаил, царствовала в Москве в 1613—1619 гг. до приезда Филарета.

В Толвуй Марфа прибыла в сентябре или октябре 1601 г. Она имела большую свободу передвижения и посещала не только местные церкви, но и ездила к Спасу на остров Кижи, в Сенную Губу и за Онего-озеро в Челмужу. Сохранилось предание, что в Челмуже ее угостили сигом, который позже стал ее любимым рыбным блюдом. Скромной инокине удалось вывезти в Толвуй много денег и драгоценностей. Она пожертвовала большой вклад в обе местные церкви и тем расположила к себе духовенство.

Увы, благотворительность не стала единственным занятием Марфы. Она создала в Обонежской пятине целую систему фельдсвязи. Нет, я не шучу. Ее возглавили толвуйский поп Ер-молай Герасимов и его сын Исаак. Главными агентами стали толвуйские крестьяне – братья Гаврила и Клим Блездуновы с отцом Еремой, Поздей, Томило и Степан Тарутины и другие. Всего около 20 человек.

Местный поп и завербованные крестьяне имели лошадей и лодки и, как и все местные жители, пользовались полной свободой перемещения по обширному полупустынному краю. Два пристава, отряженные Боярской думой следить за Марфой, беспробудно пьянствовали. Ксения Шестова еще в Москве хорошо владела грамотой, а ее муж Федор Никитич (Филарет) позже получил славу лучшего в России шифровальщика. Он лично разработал несколько хитрых шифров (Соболева Т.А. Тайнопись в истории России. М.: Международные отношения, 1994. С. 39.).

Куда же шли письма из Толвуя? В 1614 г., когда «агентура» получила большие награды, Марфа объявила: «При Борисе Годунове, при его самохотной державе, злокозненным его умыслом, мать наша Великая Государыня старица инока Марфа Ивановна была сослана в Новгородский уезд, в Обонежскую пятину, в Егорьевский погост, в заточение, и тот поп Ермолай, памятуя Бога и свою душу и житие православного христианства, матери нашей Великой Государыне иноке Марфе Ивановне непоколебимым своим умом и твердостью разума служил и прямил и доброхотствовал во всем и про отца нашего здоровье проведывал. И матери нашей Великой Государыне старице Марфе Ивановне обвещал и в таких великих скорбях в напрасном заточении во всем вспомогал». Остальным агентам были даны отдельные грамоты с примерно таким же содержанием.

Поневоле возникает риторический вопрос: чтобы «проведать о здоровье» мужа, сколько нужно гонцов – один или двадцать? Ну послал поп Ермолай сына Исаака в Антониев-Сий-ский монастырь. Узнал Исаак о здоровье, передал весточку, вернулся с ответом. Радуйся, опальная монашка, и сиди помалкивай, чтобы никто приставам не донес. Кстати, и пробыла Марфа в Толвуе всего-то около двух лет.

Нет, агентурная сеть была создана совсем не для этого. «Фельдсвязь» была установлена не только с Антониев-Сийским монастырем, но и с Костромой, и с Москвой.

Судя по всему, именно Марфа на первых порах руководила «самозванческой интригой». Кому, как не ей, могла прийти в голову идея использовать в качестве самозванца Юшку Отрепьева – ее родню. Пафнутия же Ксения Шестова не могла не знать еще в бытность его в Троицком Павло-Оборском монастыре. Да и с Пафнутием – архимандритом Чудова монастыря – она не могла не встречаться как на официальных церемониях, так и в романовских теремах в Москве. Итак, все сходится.

Впрочем, не исключено и участие в заговоре, причем на самой ранней стадии, и поляков. Под большим подозрением оказывается канцлер и великий гетман литовский Лев Сапега. Первый раз он приезжал послом в Москву еще в царствование Федора Иоанновича. Еще тогда он писал гетману Крис-тофу Радзивиллу, что разные его информаторы сходятся в одном: большая часть думных бояр и воевод стоит за Романова, меньшие чины, особенно стрельцы и чернь, поддерживают Годунова. Второй раз Лев Сапега прибыл в Москву 16 октября 1600 г. и уехал почти через год, в августе 1601 г. Через десять дней после приезда Сапега и другие члены посольства были свидетелями ночного штурма царскими стрельцами романовского подворья. В посольском дневнике, а также в донесении королю Сигизмунду Сапега и его товарищи весьма положительно отзываются о братьях Никитичах, называя их «кровными родственниками умершего великого князя». (Ляхи не признавали царский титул Федора.)

Сапега уехал из Москвы крайне озлобленным на царя Бориса. Позже в Вильне Сапега перед русскими послами, приехавшими на ратификацию, говорил королю Сигизмунду: «Как приехал я в Москву, и мы государских очей не видали шесть недель, а как были на посольстве, то мы после того не видали государских очей 18 недель, потом от думных бояр слыхали мы много слов гордых, все вытягивали они у нас царский титул. Я им говорил так же, как и теперь говорю, что нам от государя нашего наказа о царском титуле на перемирье нет, а на докон-чанье наказ королевский был о царском титуле, если бы государь ваш по тем по всем статьям, которые мы дали боярам, согласился». То есть Сапега начал торговаться: мы, мол, признаем Бориса царем, а вы, мол, признайте Сигизмунда шведским королем. На что московские послы резонно отвечали: «Вы говорите, что государь ваш короновался шведскою короною, но великому государю нашему про шведское коронованье государя вашего никакого ведома не бывало… Нам лишь ведомо, что государь ваш Жигимонт король ходил в Швецию и над ним в Шведской земле невзгода приключилась. Если бы государь ваш короновался шведскою короною, то он прислал бы объявить об этом царскому величеству и сам был бы на Шведском королевстве, а не Арцы-Карло (герцог Карл). Теперь на Шведском королевстве Арцы-Карлус, и Жигимонту королю до Шведского королевства дела нет, и вам о шведском титуле праздных слов говорить и писать нечего».