Вечерние беседы на острове - Роберт Стивенсон

— Свидетельствую вам свое почтение, — сказал Кив, которому приходилось в свое время вращаться среди белых. — Да, я пришел купить у вас бутылку, — повторил он. — Какая ей цена в настоящее время?..

При этом вопросе стакан выскользнул из рук молодого человека. Он смотрел на Кива как привидение.

— Цена? — переспросил он. — Цена… Вам разве цена неизвестна?

— Потому-то именно я вас спрашиваю о ней, — возразил Кив. — Отчего вы так смутились? Или с ценою что-нибудь неладно?

— Она с вашего времени очень упала в цене, мистер Кив, — сказал, заикаясь, молодой человек.

— Хорошо, хорошо! У меня найдется мелкая монета, чтобы заплатить за нее, — возразил Кив. — Сколько она вам стоила?

— Два цента, — ответил молодой человек, бледный, как полотно.

— Как, два цента? — воскликнул Кив. — Значит, продать ее вы можете только за один цент, а тот, кто ее купит… — Слова замерли на языке Кива. Ему уже не придется продать ее, и бутылка с дьяволенком останется у него до самой смерти и после смерти потащит его в пекло ада.

Молодой человек с Беританской улицы упал перед ним на колени.

— Купите ее ради Бога! — воскликнул он. — Возьмите в придачу все мое состояние. Я был сумасшедшим, купившим ее за такую цену. Я растратил конторские деньги, и без этого погиб бы, пришлось бы идти на галеры.

— Бедное создание, вы рисковали душой ради такого отчаянного случая, во избежание наказания за личный позор, и думаете, что я могу колебаться, имея в виду любовь! Дайте мне бутылку и сдачу, которая у вас, наверно, найдется. Вот вам пять центов.

Кив не ошибся в своем предположении: сдача лежала готовою в комоде. Бутылка перешла в другие руки, и Кив, прикоснувшись к ней пальцами, сейчас же выразил желание стать чистым человеком. По возвращении домой он прошел в свою комнату и, раздевшись перед зеркалом, убедился, что кожа у него стала, как у ребенка.

Тут случилась странная вещь: только он увидел это чудо, как настроение его изменилось, и он забыл думать и о проказе, и о Кокуа, и осталась у него только одна дума, что он на веки вечные связан с дьявольской бутылкой, и нет у него впереди ничего лучшего, как вечно быть угольным мусором в пламени ада. Мысленному взору его представлялось пламя, и сердце его сжалось, в глазах потемнело.

Когда Кив пришел немного в себя, он вспомнил, что в этот вечер в отеле играет оркестр. Он пошел туда, потому что боялся остаться один, и там, среди довольных лиц, он ходил взад и вперед, слушал музыку, смотрел, как Бергер отбивал такт, и продолжал все время слышать треск пламени и видел красный огонь, горевший на дне бездонной пропасти. Вдруг оркестр заиграл "Хи-ки-ао-ао", песню, которую он пел с Кокуа, и мужество вернулось к нему.

— Дело сделано, — подумал он. — Воспользуемся еще раз добром и злом.

Он с первым пароходом вернулся в Гавайю и, как только все устроилось, женился на Кокуа и перевез ее в "блестящий дом" на горе.

Стали они жить так: когда они бывают вместе, сердце Кива успокаивалось, но как только он оставался один, на него нападал ужас, и ему снова слышался треск пламени и виделся огонь в бездонной пропасти. Девушка всецело отдалась ему: сердце ее усиленно билось при виде его, и рука цеплялась за его руку. Она была так изящна от головы до кончиков ногтей, что все с удовольствием смотрели на нее. Характер у нее был премилый, и всегда было наготове ласковое слово. Она — это лучшее украшение всех трех этажей "блестящего дома" — ходила по комнатам, распевая как птичка; а Кив с восторгом смотрел на нее, слушал, а потом съеживался, плакал и ворчал при мысли о цене, которую он заплатил за нее. После этого ему приходилось вытереть глаза, вымыть себе лицо, идти к ней на балкон, присоединяться к ее пению и с болью в душе отвечать на ее улыбки.

Наконец настал день, когда она стала не так легка на ноги, и песни стали раздаваться реже. Теперь плакал уже не один Кив, а оба прятались друг от друга на противоположные балконы, разделенные всем пространством "блестящего дома". Кив был так погружен в свое отчаяние, что не замечал перемены и только радовался, что может больше времени сидеть один и думать о своей судьбе, и что не так часто приходится показывать улыбающуюся физиономию с болью на душе. Однажды, проходя по дому, он услышал рыдания и нашел Кокуа лежавшей ничком на балконе и плачущей, как потерянная.

— Ты хорошо делаешь, что плачешь в этом доме, Кокуа, — сказал он, — хотя я отдал бы голову на отсечение, чтобы ты была счастлива.

— Счастлива! — воскликнула она. — Когда ты жил один в своем "блестящем доме", ты слыл на острове за счастливого человека. Смех и песни были на твоих устах, и лицо твое было светло как солнце. Потом ты женился на бедной Кокуа, и — Бог знает чего ей не достает — с тех пор ты перестал улыбаться! — Она заплакала. — О, за что это! Я думала, что я хорошенькая! Я любила тебя! Чем могла я нагнать это облако на супруга моего?

— Бедняжка Кокуа, — сказал Кив, садясь рядом с нею и стараясь взять ее руку, которую она вырвала у него, — бедняжка Кокуа! — повторил он снова. — Бедное дитя мое! Милочка моя! Я все время думал о том, как бы пощадить тебя. Ну, хорошо! Ты все узнаешь и, быть может, пожалеешь Кива и поймешь, как горячо он любил тебя, если рисковал попасть в ад за обладание тобою, и как несчастный осужденный до сих пор тебя любит, если в состоянии улыбаться при виде тебя!

И он рассказал ей всю историю с самого начала до конца.

— Ты это сделал ради меня? — воскликнула она. — Но ведь я-то тут ни при чем, — заплакала она, прижимаясь к нему.

— Ах, дитя! Да мне-то страшно, когда я подумаю об адском пламени!

— Не говори! Никто не может погибнуть за то, что любил Кокуа, не имея за собой другой вины. Послушай, Кив! Я спасу тебя этими руками или погибну вместе с тобою. Ты, любя меня, отдал свою душу и думаешь, что я взамен этого не пожелаю умереть, чтобы спасти тебя?

— Ах, дорогая моя, хоть сто раз умри, разницы никакой не будет! — воскликнул он. — Разве только оставишь меня тосковать до дня моего осуждения!..

— Ты ничего не знаешь, — возразила она. — Я не простая девушка, я воспитывалась в школе в Гонолулу и говорю, что спасу своего возлюбленного. Что ты говорил насчет цента? Но свет состоит не из одних американцев. В Англии есть монета, которую они называют фартинг, она равняется половине цента. Ах, какое горе! — воскликнула она. — Это не улучшает дела, потому что покупатель должен погибнуть, а нам не найти другого такого молодца, как мой Кив!.. Есть еще Франция. У них есть мелкая монета, называется она сантим, и их дают пять за цент или около того. Лучшего мы ничего сделать не можем. Поедем, Кив, на французские острова, поедем на Таити как можно скорее. У нас будет четыре сантима, три сантима, два сантима, один сантим, еще четыре продажи впереди, и мы оба можем вступать в переговоры. Ну, Кив, поцелуй меня и прогони тревогу, Кокуа защитит тебя.