Лев Гумилев: Судьба и идеи - Сергей Лавров

— Обменяли бы комнату?

— Нет, просто выехала... Знаете, за последние два года я стала дурно думать о мужчинах. Вы заметили, там их почти нет»151. Под «там» имелись в виду тюремные очереди.

В 1941 г. А.А. еще жила в Фонтанном доме, рядом — вновь воссоединившаяся семья Пуниных. В июле и августе она даже стояла на дежурствах с противогазом. Но где-то в сентябре переселилась в писательский дом на канале Грибоедова к Томашевским. Хозяйка дома объясняла это так: семья Пуниных перебралась в бомбоубежище Эрмитажа, а А.А. осталась одна в квартире (как «петербургская тумба», говорила сама А.А.)152. Все это было наказанием за отношение к сыну.

Август 1935 г. Если не считать знакомства Л.Н. с органами в 1933 г., которое было мимолетным (10 дней), то это было первым настоящим арестом. Вот как он сам рассказывал об этом: «В число первых жертв с тремя студентами-историками попал и я. Тогда же был арестован и преподававший в университете Пунин. Все мы оказались в Большом доме, в новом здании административного управления НКВД на Литейном»153. Далее в рассказе Л.Н. следует примечательная деталь: «Мама поехала в Москву, через знакомых обратиться к Сталину с тем, чтобы он отпустил Лунина». Что это — ошибка Л.Н. на старости лет? Везде говорится о хлопотах А.А. за сына... «Вскоре нас выпустили всех на волю, поскольку был освобожден главный организатор «преступной группы» — Николай Николаевич Пунин», — продолжает Гумилев, — и завершает этот сюжет страшной фразой: «Пунин вернулся на работу, а меня выдворили из университета. В ту зиму я страшно голодал»154.

То, что история с освобождением была не очень красивой, следует и из рассказа Э. Герштейн. Она рассказывает, как к ней позвонила А.А.: «Эмма, он дома!». Я с ужасом: «Кто он?» — «Николаша, конечно». Я робко: «А Лёва?» — «Лёва тоже»155.

Лев жил уже не в Фонтанном доме; его пустил к себе приятель по имени Аксель, у которого он жил до самого ареста в марте 1938 г. «Я спрашивала у него, — вспоминает Герштейн, — что представляет собой Аксель. «Надо же кому-нибудь быть беспутным. Вот он беспутный», — ответил Лёва»156. По ее описанию, холостяцкая комната Акселя выглядела так: на стене портрет Н. Гумилева, принадлежащий хозяину, его же грязная кровать (Лёва спал на полу на медвежьей шкуре), в ящике комода валялись две заржавленные вилки и такой же нож157.

Обедать Лёве все-таки приходилось идти на Фонтанку и там переживать все унижения. Университетские друзья Л.Н. помнят его рассказы о том, как вечно голодный и неустроенный, он приходил в Фонтанный дом, а А.А. говорила гостям перед ужином: «Лёва скоро уйдет», и тогда Анна Евгеньевна — вторая (или первая?) жена Пунина подкармливала Лёву на кухне... «Если я заставала на Фонтанке Лёву, — пишет Герштейн, — он всегда уходил вместе со мной. В общем, он был в развинченном состоянии... Он только что не плакал от стихов, нервов и водки. Мрачно было»158.

2.3. Экспедиционные университеты

Июль 1930 г. — окончание средней школы.

Сентябрь 1930 г. — декабрь 1930 г. — чернорабочий на службе пути и тока.

Декабрь 1930 г. — март 1933 г. — коллектор ЦНИГРИ.

Апрель 1933 — январь 1934 г. — научно-технический сотрудник ГИН АН.

Сентябрь 1934 — март 1938 — студент истфака ЛГУ.

Октябрь 1938... заключенный159.

Понятно, что из этой обстановки (Фонтанного дома и нищей комнаты Акселя) Л.Н. хотелось вырваться, да и работа-то его была достаточно скучной; под «службой пути и тока» скрывалось Парголовское трамвайное депо, куда надо было ехать ни свет ни заря. О первых странствиях по стране говорится в личном деле Л.Н., в записке, составленной им самим — «Список экспедиций, в коих Л. Н. Гумилев участвовал». Но по ней тоже возникают вопросы, ибо за весь «первый ленинградский» период его жизни (до ареста в 1938 г.) поминаются всего-то четыре экспедиции — Крымская (1932, 1933 г.), Манычская археологическая (1935 г.) и Саркельская археологическая (1936 г.). Президент Географического общества СССР академик С. В. Калесник в одной из юбилейных статей о Л.Н. заверял, что юбиляр прошел 21 экспедиционный сезон, а этот академик (я его хорошо знал) перепроверял каждую цифру. Между тем и весь «авторский список» экспедиций Л.Н. с экспедиций за 1932–1962 гг.) насчитывает всего-то 13. Где же раннее знакомство Л.Н. со Средней Азией, где работа малярийным разведчиком в Таджикистане? Они точно были. Почему тогда Л.Н. не указывает их в своем «списке экспедиций»? Я нашел лишь один ответ: он не включал экспедиции, в которых был «для заработка». Так, Л.Н. сам говорил, что мало что смыслит в геологии; поэтому когда он оказался в геологической экспедиции в Прибайкалье (1936), то «читал охотно Апулея, а геологоразведочного дела не читал». Еще в 1933 г. Л.Н. жаловался: «Моя дорога проходила по крымским сопкам, которые похожи на бородавки и на которых скучно, как на уроке политграмоты»160.

Скучно было не везде. Как он сам рассказывает, ходил на «рынок рабов» — в Апраксин двор, где набирали на работу к геологам в институт. Шел 1931 г., его взяли в Забайкальскую экспедицию, искать слюду. После Парголовского трампарка и это было праздником. Вот что вспоминает об одной из экспедиций Л.Н. ее участница — Анна Дашкова, такая же «социально обреченная», поскольку ее отец был белым офицером: «В Прибайкалье Лёву привлекала романтика длинных переходов, смена ландшафтов, контрасты рельефа. Он был рассеян на маршрутах..., но добросовестно выполнял все задания. Если доводилось быть с Левой в совместных походах, то можно было слышать стихи, произносимые им тихо, как бы про себя, — стихи отца, но иногда и незнакомые, возможно, его собственные, навеянные красотой природы, отрешенностью от обыденного, безмятежным покоем души... Особенно интересны были рассказы Лёвы у таежных вечерних костров. К ним собирались все, никто не оставался в палатке, несмотря на ранний утренний подъем. Фантазия, как-то особенно правдиво выдававшаяся им за быль, была необыкновенно привлекательной и временами таинственной. Однако по душе Лёве были не многолюдные сборища, а узкий круг собеседников — два, три, максимум четыре человека. Он очень заметно отличался от своих молодых коллег широкой осведомленностью по многим вопросам, особенно в области литературы, выделялся также и воспитанием. Хотя внешне выглядел простаком».

А. Дашкова сохранила нам и описание того, как выглядел он в ту пору. На нем был «черный картуз с надломленным козырьком, по его выражению, «приказчицкий», поверх которого он надевал накомарник, весьма потертый пиджак с выцветшей «штормовкой» под ним, схожие с пиджаком брюки и видавшие виды кирзовые сапоги. Но самым примечательным был брезентовый плащ. Плащ был явно не по росту, но чем-то привлекал Лёву, возможно, сходством с армейской шинелью»161.