Меня зовут Дамело. Книга 1 - Инесса Ципоркина

В мысли индейца врывается бешеная барабанная дробь. Только дымового сигнала не хватает.

— Телефон! — кричит Диммило на ухо приятелю: — Оглох, что ли? Телефон.

Ах, да, это его рингтон — конголезские тамтамы. Дамело хватает мобильник, неожиданно севшим голосом бормочет:

— Алло.

— Дамело? Это Тата. Как ты там? Прошел твой грипп?

Грипп, значит. Интересно, свиной или птичий. А в общем, спасибо Хилеру, прикрыл.

— Кхххха, — прочищает глотку мнимый больной. — А ты как?

— У меня тоже грипп был, представляешь? — почему-то с радостью сообщает Тата. — Голос сел, кашель страшенный, неделю в шарфе спала. Бедный Савва крутится, как может. Су-шефа[73] завел!

Су-шефа, м-м-м-м… Кажется, Дамело знает, кто это.

А вот чего Дамело не знает, но хотел бы знать — почему мадам Босс, Белая дама «Эдема», в их последнюю встречу казавшаяся ледяной статуей, ведет себя столь… неподобающе? То мелко и часто дышит в трубку, будто ей горло перехватило, будто не может надышаться вязким воздухом, то бессмысленно хихикает, мычит и тянет слова, как пьяная, пьяная в дым или втянувшая ноздрями белую дорожку, длинную, словно Млечный путь.

— Решил меня лечить народными средствами… — Тата все еще рассказывает, как прошел Инти Райми для самого Инти. — Жжет какие-то листики… Дает мне их жевать, чай из них делает… Все ими провонял! И зовет себя хачусими![74] Я спрашиваю: с кем хочешь? С какими «ими»? Смеется…

— Хачусими — это едок коки, — глухо бормочет Дамело. — Тата, Тата…

Кока. Много коки, самой лучшей, королевской. Нежные изжелта-зеленые листья, формой и цветом точно глаза золотого бога, ловкие оливковые пальцы сминают их, перемешивая с пеплом, в бола, шар из коки, едоку требуется всего секунда, чтобы засунуть бола в жаждущий, исходящий слюной рот, острый, солоновато-вяжущий вкус наполняет горло. А голову наполняет блаженная легкость, губы, щеки, язык, гортань — все немеет, но тело и без голоса, без языка кричит: слава коке, слава Солнцу, слава священным уака!

— Приезжай. — Дамело уже не приглашает, не зовет — умоляет. — Приезжай, Тата. Тебе нельзя больше оставаться… с ним. Куда хочешь, как хочешь, только скорее…

— Не старайся, правнук, — вкрадчиво шепчет Инти: то ли слушал по параллельному телефону, то ли вынул трубку из ослабевших женских пальцев. — Тебе не забрать мою карту. Но ты можешь доказать, что твоя рука[75] сильнее. Докажи мне, правнук. Заставь меня гордиться тобой… — Голос золотого бога тает в эфире, растворяется в красном шуме[76] далеких морей, никогда не виденных Сапа Инкой.

— Говоришь, как моя мамочка, — отвечает Дамело в отключенный мобильник.

Он дерзит. Нет, он богохульствует — зная, чем рискует. И все-таки надеется на снисходительную улыбку предка. Ему больше не у кого просить удачи.

Индеец оборачивается к гостям (или уже пора называть их сожителями?) и сразу попадает в перекрестье взглядов, будто сходятся лучи прожекторов, раскаляя воздух, высвечивая в нем каждую пылинку, стирая каждую тень — не спрятаться.

— Едемский кормит ее кокой. — Голос Дамело подчеркнуто ровный, бесстрастный, как у врача. — Поит мате-де-кока. Дымом окуривает.

— Кокаин заставляет нюхать? — сочувственно спрашивает Маркиза.

Неужто ей жаль ненавистную «стерлядь»? Или девчонка пытается удостовериться, что противнице выпала участь похуже ее собственной? Зря. У тех, кого боги берут себе, для себя, не бывает счастливой, мирной жизни. Даже если они всего лишь жрецы и пророки, кошмарные картинки, гнездящиеся в мозгу, медленно их убивают. Что уж говорить о гончих, о картах, о любимых игрушках богов?

Вот Сталкер давно поняла: некуда бежать. Не на что надеяться. Некого жалеть. Все, что остается — ерничать и жалить, развернувшись под неосторожным прикосновением, словно копьеголовая змея.[77]

— Не слишком ли ты за нее переживаешь, заинька? — осведомляется Сталкер. — Нам ведь выгодно, чтобы она превратилась в развалину. Станет совсем как мы! — И спрятанная в молодом теле старуха ухмыляется, готовая утащить за собой в могилу весь мир.

— Она не станет как вы, — бросает кечуа. — Ее цена другая.

— И какая же у нее цена? — шипит Сталкер.

Дамело представляет себе двухметровую гадину, свивающую кольца так плотно, точно перед тобой не одна змея, а целое кубло. Достойный выкормыш змеиной матери. Злится и от беспомощности своей: ответить на вопрос Сталкера он не в силах. Кто знает, к чему готовят Тату — сам Инти и готовит, со всем тщанием Вильяк Уму,[78] первого среди жрецов. Сделает он ее главной жертвой на празднике Солнца — или подымай выше, сотворит из нее новую Маму Килья, богиню Луны, жену и сестру свою? Так или иначе, а прежнюю обитательницу этого тела Инти не пощадит, как не пощадил бедного Савву, алчного, амбициозного недоумка. Сын Виракочи, владея двумя самыми могучими рычагами давления на род человеческий — золотом и опьянением, волен кроить из людей что ему вздумается.

В опьянении скрыта особая, ни с чем не сравнимая прелесть. Кока или алкоголь, черное[79] или белое[80] — оно стирает границы, намертво впаянные в подсознание страхом, наказанием и снова страхом. И приходит свобода, вдвойне желанная для белых, отлученных даже от собственной жажды, вынужденных маскировать ее, извращать, изливать в сны. Печальный мир цивилизованных людей, запирающих зверя внутри и ждущих, когда он вырвется, ломая клетку ребер.

Древние боги мастера выпускать зверье из клеток. У белых нет ни единого шанса поучаствовать в играх богов и остаться в живых. «Себе в забаву давят нас они».

— Тату надо вытащить и вытрезвить, — говорит Дамело, скорее себе, чем кому бы то ни было.

— Прокатимся с ветерком? — деловито предлагает Димми. Но Дамело отступает, будто волна от берега: вызнать его, Сапа Инки, подноготную — чересчур высокая цена за помощь. Индеец не может позволить себе раскрыться сразу перед двоими, перед Диммило и Татой, он не готов ни доверять, ни спасать. Это слишком близко, слишком обязывает, слишком берет за душу, не привыкшую, чтобы к ней прикасались.

Старый друг рядом, только руку протяни. И одновременно так далеко, что до луны, наверное, ближе. Тем более, что вот она, Луна, Мама Килья со злым белоснежным ликом, который Дамело рисует сахарной глазурью с завязанными глазами — в доме будущего супруга своего, Солнца, лишенная памяти и разума, и скоро она лишится души.

— Я сам.

— А справишься? Сам-то? — В голосе Димми сомнение. Явление Инти в теле Эдемского произвело на Диммило впечатление, неизгладимое, хоть и непонятное: дохляк этот Савва, соплей перешибешь — а страшно связываться, страшно.