Пушкин. Частная жизнь. 1811—1820 - Александр Александров

Сегодня бал у баронессы Беннигсен в Закрете, который устраивают в складчину дворяне виленские и офицерство. Государь и сам участвовал в подписке, дав триста империалов из своего кошелька. Баронесса Беннигсен сегодня в последний раз выступает хозяйкой усадьбы и хозяйкой бала; мало кто знает, что государь купил у барона Беннигсена его имение с великолепным парком и домом, перестроенным из иезуитского монастыря, и сделался виленским дворянином, получив право носить местный мундир. Правда, граф заломил довольно большую цену за понравившееся государю имение — двенадцать тысяч червонцев с условием заплатить золотом. Договорились произвести выдачу денег из казначейства в три приема по четыре тысячи в год.

Александру нравились здешние балы, он считал, что виленские дамы вообще большие знатоки в этом деле, в других делах он еще их не проверил, но надеялся восполнить и этот пробел. Польки заносчивы, горделивы, несколько холодны, чем всегда вызывали у него ответную страстность. Знал он это по своей Марье Антоновне Нарышкиной, урожденной княжне Святополк-Четвертинской.

Но еще не начавшись, предстоящий праздник уже был омрачен. Накануне ему передали записку с доносом, что на этом балу готовится покушение на его особу, для чего прямо во время бала будет обрушена вновь построенная танцевальная зала. Государь срочно послал директора Высшей воинской полиции при военном министре Якова Ивановича де Санглена осмотреть постройку во всех подробностях. Когда директор контрразведки со своими чинами осматривал залу, верх ее вместе с галереями на самом деле рухнул, только случайно никого не задавив. Бросились искать архитектора, но того и след простыл. Выяснили только, что фамилия его Шульц. Случившийся при главной квартире граф Тизенгаузен, приехавший получить алмазные шифры для своей дочери Софии, которую государь сделал фрейлиной большого двора, сказал:

— Я знаю этого Шульца. Прекрасный малый и скверный архитектор, хотя и профессор. Его постройки всегда стояли недолго, то стена рухнет, то свод обрушится.

— Так почему же ему доверяют строительство? — спросил удивленно государь.

— Другого нет, — развел руками граф Тизенгаузен. — А для нас и этот слишком хорош!

Александр очень смеялся этой шутке, но все-таки неприятный осадок в душе у него остался.

Барон Беннигсен, длинный, как шест, и важный, словно статуя командора, вдруг изволил сообщить:

— Государь, я видел, как он врывает круглые бревна, которые должны были поддерживать крышу, и заметил ему, что, на мой взгляд, он не глубоко их закапывает. «Я укреплю их вместе с крышей, — сказал мне Шульц. — Замаскирую зеленью и устрою над ними капители из цветов каштана». Я подумал, что это будет красиво, а в остальном я, верно, недостаточно понимаю…

Государь лишний раз подивился его хладнокровию. Не зря кто-то говорил, что генерал хладнокровен, как черепаха.

— Ну и где же сам архитектор? — спросил император.

— Наверно, с отчаянья в Вилии утопился, — сообщил барон Беннигсен. — Во всяком случае, на берегу нашли только его шляпу.

Император не поверил в эту версию, он не сомневался, что все это были происки врагов, и решил не поддаваться обстоятельствам.

— А пол цел? — поинтересовался император.

— Пол из наборного паркета цел, только завален обломками, — доложил де-Санглен.

— Немедленно очистить, мы будем танцевать под открытым небом.

И вот сегодня этот бал должен состояться. Что-то судьба ему еще готовит… А все-таки не верится, что архитектор Шульц утопился. Верно, сбежал за Неман, к Наполеону.

Всякий бал в то время начинался с польского. На паркетном полу в саду, в окружении колонн, которые остались торчать на развалинах, только убранных цветами, дамы, в ожидании польского, поглощали десерт. Сплетня о том, что государь приобрел имение, всех взволновала. Говорили об этом полушепотом, патриотично настроенные дамы были уверены, что по приходе Наполеона, а в этом ни у кого не было сомнения, и по обретении Литвой независимости, государь лишится своей собственности. Удивлялись предусмотрительности барона Беннигсена, предпочтившего наличные деньги имению в пограничной провинции в такой час, знавшего, что Наполеон не забыл ему свое почти что поражение в сражении при Прейсиш-Эйлау.

— Говорят, государь заплатил ему золотом, — шептались дамы и оглядывались, ища глазами барона.

Высокая, тощая фигура барона Беннигсена торчала своей маленькой седой головкой с огромным, будто не для нее, носом над всеми. Престарелый генерал высматривал, казалось, даже вынюхивал прибытие государя, чтобы броситься ему навстречу.

Государь не замедлил появиться в сопровождении многочисленной свиты. Был он на этот раз в мундире своего любимого Семеновского полка, с отворотами небесно-голубого цвета, который ему удивительно шел.

Грянул польский. Вереница мужчин в ярких мундирах с орденами в алмазах и женщин в платьях, усыпанных цветами, под звуки полонеза в медленном танце, начавшемся на полу в построенном павильоне, за государем, шедшим в первой паре с самой баронессой Беннигсен, игравшей роль хозяйки бала, обошли по садовым дорожкам лужайки и окрестные рощицы. Оркестры, спрятанные в этих рощицах, как бы передавали эстафету друг другу: когда заканчивал играть один, начинал другой. Погода была теплая, небо ясное, слегка покрытое тучками, розовевшими от заходившего солнца и отражавшимися на речной глади реки Вилии, огибавшей имение. Ласточки и стрижи летали низко над рекой, и ничто не предвещало зловещих событий. Танец длился бесконечно.

Государь, как всегда, был ласков и галантен с дамами. Он не выходил из польского уже часа полтора. Теперь он шел в паре с госпожой Барклай де Толли. И уже наметил себе фрейлину графиню Софию Тизенгаузен, которую он, после вручения алмазных шифров ее отцу, навестил вчера вечером. Она умна, мила, принадлежит к богатейшей знати, его доверие, его знаки внимания, его дружба с этой семьей будут по достоинству оценены в обществе. Втайне государь рассчитывал на большее, чем простая любезность, дыхание у него перехватывало, когда он смотрел на ее невинно приоткрытый ротик, и он отворачивался, стараясь не думать о ней. Еще он не сбрасывал со счетов местную красавицу Сулистровску, у которой уже два раза вечером пил чай и даже попросту, стоя у рояля, переворачивал ей ноты романса, когда она пела. Но с ней, государь знал это точно, будет проще. Сулистровска вышла из польского и не танцевала, а стояла под цветущим померанцевым деревом в окружении молодых поляков, иногда поглядывая на танцующих. Ее поведение можно было бы принять за вызов, если б она не была так молода, так очаровательна, так непосредственна.