Путешествие в Россию - Теофиль Готье

В этом году Тамберлик, Кальцоляри, Ронкони, госпожи Бозио, Лотти, Бернарди, Доттини составили основу великолепной труппы. Госпожа Феррарис, самая прекрасная в мире балерина после Карлотты Гризи, танцевала в балете, сочиненном для нее Перро, этим несравненным хореографом. В Санкт-Петербурге не очень-то просто заставить публику себе аплодировать. Русские — большие знатоки балета, и блеск их лорнетов опасен. Тот, кто выдержал его с победой, может быть уверен в себе. Русская балетная школа поставляет замечательных танцоров. Если говорить о единстве, точности и быстроте движений, со здешним кордебалетом не может сравниться никакой другой кордебалет. Истинное удовольствие доставляет смотреть на идеально прямые ряды, четкие группы, распадающиеся только в нужный момент, чтобы затем перестроиться в другой фигуре. Эти отбивающие такт маленькие ножки, эти хореографические батальоны никогда не ошибаются в своих маневрах! Здесь не перекинутся словечком или смешком, не подмигнут на авансцену или в оркестр. Это настоящий мир пантомимы, где слово отсутствует, действие не выходит из установленных рамок. Танцоры кордебалета отбираются очень тщательно среди учеников балетной школы. Многие красивы, все молоды и хорошо сложены и знают со всей серьезностью, на каком они счету или, если вам так больше нравится, каковы их возможности.

Все это множество богатых, тщательно сделанных декораций создают немецкие художники. Часто их композиции очень хитроумны, поэтичны и ловко придуманы, но подчас бывают перегружены бесполезными деталями, которые отвлекают глаз и мешают общему эффекту. Цвет декораций в основном бледный и холодный. Немцы, как известно, небольшие колористы, и этот недостаток чувствуется, когда приезжаешь из Парижа, где колдовство декорационного искусства не имеет пределов.

Театр превосходно оснащен всякого рода приспособлениями: полеты, исчезновения, превращения на глазах, игра электрического света вообще способствуют обаянию спектакля, неизменно требуются при постановке и выполняются быстро и уверенно.

Как я уже сказал, зрительный зал театра великолепен. Дамские туалеты превосходно смотрятся на фоне пурпурного бархата лож, и для иностранца антракт не менее интересен, чем сам спектакль. Повернувшись к занавесу спиной, он может без помехи какое-то время рассматривать в бинокль здешних дам, типы которых столь разнообразны и для него представляют собой нечто новое. Какой-нибудь благожелательный сосед, а таковой всегда найдется, аристократ до мозга костей, назовет ему, пройдясь взглядом по светлым и темным головкам, всех княжон, графинь и баронесс. В женских лицах здесь северная мечтательность удивительно соединяется с восточной невозмутимостью, так же удачно, как в их одежде соединяются цветы и бриллианты.

В полумраке бенуара смутно сияет несколько театральных звезд, две-три московские цыганки в странных одеяниях и некоторое количество птичек, экспортированных из парижского полусвета, всем известные лица которых не требуют перечня их имен.

Французский театр, или, как его еще называют, Михайловский театр[56], расположен на площади того же названия. Внутри он удобно устроен, украшен не бедно, партер, как и в Большом театре, занят в первых рядах русскими и иностранными лицами высших чинов. Театр много посещается, и труппа не оставляет желать лучшего: Вольнис, Напталь-Арно, Терик, Мила, Бертон, Дешамп, Варле, Берне, Лемениль, Пешна, Тетар играют комедии, водевили, драмы, и нет необходимости хвалить их французским читателям. Актеры оспаривают друг у друга новые роли для бенефисов, которые устраиваются по субботам или по воскресеньям и определяют спектакль на неделю. Премьеры пьес в Санкт-Петербурге даются почти одновременно с премьерами их в Париже.

Возможно ли не испытать некоторой гордости при виде того, что наш язык за шестьсот или семьсот лье от Парижа, под шестидесятым градусом северной широты настолько распространен и понятен, что можно наполнить зрителями целый театр, в котором представление идет исключительно на французском языке. То, что в Санкт-Петербурге называют французской колонией, не заполнит, конечно, и половины зала. Михайловский театр был только что перестроен по плану, предполагавшему больший размах и богатство отделки. Торжественное открытие началось стихами, которые очень удачно написал Варле, а Бертон произнес с большим мастерством, чувством и увлечением.

Во время моего пребывания в Санкт-Петербурге здесь же находился известный актер — американский негр Аира Олдридж. Он участвовал в спектаклях, проходивших в помещении цирка, поблизости от Большого театра. Аира Олдридж стал любимцем Санкт-Петербурга, и нужно было за много дней, заранее доставать приличные места в театре. Сначала он играл Отелло. Его выход на сцену был великолепен. Это был сам Отелло, как его создал Шекспир, с полуприкрытыми глазами, словно опаленными солнцем Африки, восточной беспечной манерой держаться и этой негритянской непринужденностью, которой ни один европеец не может повторить. В Санкт-Петербурге в это время не было английской труппы, была только немецкая, и Аира Олдридж произносил шекспировский текст, а его партнеры — Яго, Кассио, Дездемона — отвечали ему переводом Шлегеля. Оба этих языка саксонского происхождения и не слишком мешали друг другу, особенно на мой слух: не зная ни английского, ни немецкого, я смотрел в основном на игру мимики, на пантомиму и пластику роли. Все же подобное смешение языков должно было казаться странным тем, кто знал их оба. Я приготовился к энергичной, беспорядочной, необузданной манере, дикой и варварской, в духе Кина, но великий негритянский трагик, конечно, чтобы показаться как можно более цивилизованным, как если бы он был белым, вел свою игру мудро, продуманно, величественно, в классической манере, сильно напоминающей игру Макреди. В финальной сцене его ярость не преступает границ, он душит Дездемону умело и вполне прилично рыча. Одним словом, он показался мне скорее талантливым, чем гениальным, у него больше умения, чем вдохновения. Однако поспешу сказать, что он произвел огромное впечатление на публику и поднял бесконечную бурю аплодисментов. Более неистовый и жестокий Отелло, может быть, преуспел бы меньше. В конечном счете Отелло уже давно живет среди христиан, и лев святого Марка успел за это время приручить льва пустыни.

Репертуар негритянского актера, казалось бы, должен был ограничиться пьесами с участием цветных, однако, если хорошенько подумать, можно прийти к заключению, что, если белый актер мажет себя краской, играя роль черного, почему бы и негритянскому актеру не побелить себя свинцовыми белилами, чтобы сыграть роль белого? Это и случилось. Аира Олдридж играл на следующей неделе короля Лира и произвел самое благоприятное впечатление. Картонный череп телесного цвета, из-под которого падали серебряные пряди, скрывал шерстяную шевелюру актера до самых бровей. Приплюснутый нос был исправлен восковой горбинкой. Толстый слой румян покрывал его черные щеки, и длинная седая борода, спускаясь на грудь, скрывала остальную часть лица. Превращение было полным. Корделия не могла бы заподозрить, что отцом ее был негр. Искусство грима не заходило еще так далеко. Впрочем, кокетства ради, и его вполне можно понять, Аира Олдридж не побелил себе руки. Я нашел, что он с большим искусством исполняет роль старого короля, преследуемого злыми дочерьми, он играет эту роль лучше, чем роль венецианского мавра. Здесь, в Лире, это игра, в Отелло же он просто показывает самого себя. У него были великолепные порывы негодования и ярости, чередовавшиеся с моментами слабости, старческой дрожи и сонливого повторения одного и того же, как это бывает у столетних старцев, которые, оказавшись под тяжестью нестерпимых несчастий, переходят от идиотизма к безумию. Удивительная вещь, показывающая, насколько Аира Олдридж владеет собой: крепкий человек в расцвете сил, он во весь вечер не сделал ни одного движения, которое бы выдавало его молодость. Голос, походка, жесты — все в нем напоминало глубокого старца.