Жизнь взаймы - Эрих Ремарк

— Да, в Швейцарии, — повторил Гастон с таким видом, будто речь шла о Венере Каллипиге. — Какая у них валюта! Счастливый народ!

Он посмотрел на Лилиан.

— Я готов уступить тебе комнату у себя в квартире. Ты сэкономишь таким образом на отеле.

Лилиан огляделась вокруг. Он опять вовлечет ее в свои мелкие интриги, опять займется сватовством, — подумала она. Опять будет следить за ней. Дядя Гастон боится, что ему когда-нибудь придется потратить на нее собственные денежки. Но мысль сказать Гастону правду никогда не приходила ей в голову.

— Не беспокойся, дядя Гастон, я не буду тебе ничего стоить, — сказала она. — Ни при каких обстоятельствах.

— О тебе часто спрашивал молодой Буало.

— Кто это?

— Сын тех Буало — знаешь, часовая фирма. Очень почтенная семья. Мать…

— Это тот, у которого заячья губа?

— Заячья губа! До чего ты вульгарно выражаешься! Это ведь мелочь. Такие вещи часто бывают в старинных семьях! К тому же ему сделали операцию. Теперь она почти незаметна. Мужчина вовсе не должен быть писаным красавцем.

Лилиан пристально посмотрела на маленького самоуверенного человечка.

— Сколько тебе лет, дядя Гастон?

— Ты опять принимаешься за старое. Ведь ты же знаешь.

— Сколько ты еще, собственно, собираешься прожить?

— Ты ведешь себя неприлично. Об этом не спрашивают. Одному Богу известно, сколько проживет человек.

— Богу многое известно. Когда-нибудь ему придется ответить на множество вопросов, как ты считаешь? Мне тоже надо спросить его кое о чем.

— Что? — Гастон вытаращил глаза. — Что ты говоришь?

— Ничего. — Лилиан сдержала гнев, на секунду вспыхнувший в ней. Этот жалкий, но несокрушимый карлик, царь и бог в своем крохотном домашнем мирке, уже давно состарился, и все же он на несколько лет переживет ее; этот петух все знает и судит обо всем с одинаковым апломбом, а с Богом он запанибрата.

— Дядя Гастон, — Лилиан старалась говорить спокойно, — если можно было бы начать сначала, ты бы жил иначе?

— Само собой разумеется!

— А как? — В Лилиан затеплилась слабая надежда.

— Определенно я бы во второй раз не попался на инфляции, когда франк начал падать. Уже в четырнадцатом году я покупал бы американские акции, и не позже чем в тридцать восьмом…

— Хорошо, дядя Гастон, — прервала его Лилиан. — Я понимаю. — Ее гнев внезапно прошел.

— Нет, ты ничего не понимаешь. У тебя осталось совсем немного денег, разве можно их транжирить? Конечно, твой отец…

— Знаю, дядя Гастон. Он был расточителем! Но существует гораздо больший расточитель, чем он.

— Кто же это?

— Жизнь. Она расточает каждого из нас, подобно глупцу, который проигрывает свои деньги шулеру.

— Чепуха! Салонные бредни! Отучись от этого! Жизнь — достаточно серьезная штука.

— Правильно. Поэтому приходится платить по счетам. Дай мне денег. И не веди себя так, будто я трачу твои деньги. Они — мои.

— Деньги! Деньги! Вот все, что ты знаешь о жизни!

— Нет, дядя Гастон. Это все, что ты знаешь о ней.

— Скажи спасибо! У тебя уже давно не было бы ни гроша. — Гастон нехотя выписал чек. — А что будет потом? — с горечью спросил он, помахав в воздухе чеком, чтобы просохли чернила. — Что будет потом?

Лилиан смотрела на него как завороженная. «Мне кажется, он экономит даже на промокательной бумаге», — подумала она.

— «Потом» для меня не существует, — сказала Лилиан.

— Так все сперва говорят. А разорившись дотла, являются к тебе, и волей-неволей приходится тратить на них свои скромные сбережения, чтобы…

В Лилиан снова вспыхнул гнев, ясный и бурный. Она вырвала чек из рук дяди.

— Перестань причитать! Иди покупай себе американские акции, ты, патриот!

На улице было сыро. Пока Лилиан разговаривала с Гастоном, шел дождь, но теперь уже опять светило солнце; солнце отражалось в асфальте и в лужах по краям мостовой. «Небо отражается во всем, даже в лужах, — подумала Лилиан. — Так же как и Бог, которого можно увидеть даже в дяде Гастоне». Ей стало смешно. В Гастоне было труднее обнаружить присутствие Бога, нежели разглядеть в грязных ручьях, стекавших в водостоки, синеву неба и солнечные блики. Впрочем, Бога было трудно обнаружить в большинстве людей, которых знала Лилиан. «Они не понимают жизни, — думала она. — Они живут так, как будто намерены жить вечно. Торчат в своих конторах и гнут спину за письменными столами. Можно подумать, что каждый из них — Мафусаил вдвойне. Вот и весь их невеселый секрет. Они живут так, словно смерти не существует. И при этом ведут себя не как герои, а как торгаши! Они гонят мысль о быстротечности жизни, они прячут головы, как страусы, делая вид, будто обладают секретом бессмертия. Даже самые дряхлые старики пытаются обмануть друг друга, преумножая то, что уже давно превратило их в рабов, — деньги и власть».

Лилиан взяла стофранковую бумажку, посмотрела на нее и бросила в Сену. Этот символический жест протеста был ребячеством. Но не все ли равно? Чек дяди Гастона она, разумеется, не стала выбрасывать. Так Лилиан дошла до бульвара Сен-Мишель. Жизнь била здесь ключом. Люди неслись сломя голову, толкались, спешили. Солнечные лучи вспыхивали на лаке автомобилей, которые мчались потоком, моторы ревели; каждый стремился к какой-нибудь цели, каждый хотел достичь ее как можно скорее, и все эти маленькие цели совершенно заслоняли конечную цель человеческой жизни; казалось, что ее вообще не существует.

Разве так не было повсюду? Лилиан пересекла улицу. Справа и слева от нее, дрожа от нетерпения, выстроились в ряд огнедышащие чудовища, прикованные к месту красным светом светофора. Лилиан прошла сквозь них так же, как Моисей и народ Израиля прошли некогда сквозь Красное море.

«Другое дело в санатории, — подумала Лилиан. — Конечная цель там походила на багровое солнце, которое все время стоит на небе. Люди жили под этим солнцем, стараясь не видеть его, но не отворачивались. Это давало им мужество для последнего часа. Тот, кто знал, что должен погибнуть, кто, понимая неизбежность конца, мужественно смотрел в лицо смерти, — тот уже был чем-то большим, нежели просто подопытным животным. И чем-то даже превосходил своего палача».

Лилиан дошла до отеля. Теперь она жила в бельэтаже, ей надо было подняться всего на один пролет. У входа в кафе стоял продавец устриц.

— Сегодня у меня дивные креветки, — сказал он. — Устрицы уже почти сошли. Они появятся только в сентябре. Вы еще будете здесь в это время?

— Конечно, — улыбаясь, ответила Лилиан.

— Набрать вам креветок? Самые хорошие — серые, хоть на вид розовые лучше. Вам каких, серых?

— Серых. Я сейчас спущу вам корзинку. Поставьте туда еще полбутылки розового вина, похолоднее. Попросите вино у Симона, официанта.

Лилиан медленно поднялась по лестнице. Потом она спустила вниз корзинку и снова забрала ее наверх. Бутылка была уже откупорена, и вино в ней — такое холодное, что бутылка запотела. Лилиан села на подоконник, поджав ноги и прислонившись к окну. Вино она поставила рядом с собой. Официант завернул вместе с бутылкой рюмку и салфетку. Лилиан выпила рюмку вина и принялась за креветки. Жизнь показалась ей прекрасной, и больше она не хотела размышлять на эту тему. Подсознательно она подумала о чем-то вроде смирения, но смириться она не желала. Во всяком случае, сейчас. Ее мать умерла от рака после очень тяжелой операции. Всегда найдутся люди, которым хуже, чем тебе. Зажмурившись, Лилиан посмотрела на солнце. Она чувствовала, как свет падает на ее лицо. И в эту минуту ее увидел Клерфэ, который, ни на что уже не надеясь, в десятый раз прогуливался под окнами отеля «Биссон».

Клерфэ рванул дверь.

— Лилиан! Где ты была? — крикнул он, с трудом переводя дыхание.

Лилиан видела, как он перешел через улицу.

— В Венеции, Клерфэ.

— Почему?

— Мне вдруг захотелось в Венецию. Когда я приехала в Рим.

Клерфэ захлопнул дверь.

— Почему же ты мне не сообщила? Я бы приехал в Венецию. Сколько времени ты там пробыла?

— Это что — допрос?

— Пока нет. Я искал тебя везде. С кем ты там была?

— По-твоему, это еще не допрос?

— Я тосковал по тебе. Мне лезли в голову самые ужасные мысли! Неужели ты не понимаешь?

— Понимаю, — сказала Лилиан. — Хочешь креветок? Они пахнут водорослями и морем.

Клерфэ взял картонную тарелочку с креветками и выбросил ее в окно.

Лилиан посмотрела ей вслед.

— Ты попал в закрытый зеленый ситроен. Но еще через секунду креветки угодили бы прямо в голову полной белокурой даме, которая ехала в открытой машине. Дай мне, пожалуйста, корзинку и бечевку. Я хочу есть.

Казалось, что Клерфэ бросит корзинку туда же, что и креветки, но потом он протянул ее Лилиан.

— Скажи, чтобы он положил еще одну бутылку розового вина, — сказал Клерфэ. — И слезь с подоконника, я хочу обнять тебя.