Ленинград действует. Книга 2 - Павел Лукницкий

Но едва, забыв о себе, ничего не сознавая, кроме желания перевязать раненого, она вместе с красноармейцем перевернула его, сзади послышались свист, вой, и, почувствовав удар в спину, Вера, отброшенная разрывом мины, снова потеряла сознание…

Снова очнулась она, покачиваясь на руках несших ее бойцов. Тянулись стенки траншеи, сияли над Верой звезды, под ногами бойцов поскрипывал снег. Окончательно пробудил ее голос командира роты Чапаева: «Вера! Вера!», – и только услышав его, она опять поняла, что жива, и безотчетно рванула правой рукой, отталкивая несущих ее бойцов, крикнула: «Я сама пойду… Где раненые?» Встала, но, сделав несколько неверных шагов, упала, прежде чем бойцы успели ее подхватить…

«Возьмите и несите ее! – крикнул Чапаев. – Она в бреду!»

До Веры эти слова дошли словно из глубины колодца, но она все-таки встала и пошла, не даваясь бойцам, не слыша, стреляет ли враг, рвутся ли снаряды. А снаряды рвались, а Чапаев уже ничего больше не приказывал, потому что, сам раненный, впал в бессознательное состояние на руках подхвативших его бойцов.

До командного пункта роты было метров шестьсот, и эти шестьсот метров Вера прошла сама, поддерживаемая бойцами. И когда переступила порог землянки, ничего не узнала, узнала только Клавушку, которая, испуганно взглянув на нее, кинулась к ней и заплакала, повторяя: «Вера, Вера!..»

Вера стояла пошатываясь, поддерживаемая бойцами, рванула вверх свою гимнастерку, заправленную в ватные брюки, и на пол посыпались ледышки крови, – их было много, они сыпались на пол, звеня, темно-красные, отблескивая в свете керосиновой лампы… Но это уже было последнее, что запомнила Вера из той необыкновенной ночи. Она потеряла сознание – на долгие часы… Ее увезли на ПМП. Она была ранена пятью осколками мин и ручных гранат. Два из этих ранений оказались тяжелыми.

Вновь открыла глаза Вера, уже лежа в белых простынях, на пружинной кровати – в госпитале. Это был госпиталь No 1000, в Ленинграде. И первое, что почему-то припомнилось ей, – была ее кубанка, оставшаяся на снегу там, рядом с поваленным набок пулеметом, – кубанка, сшибленная с ее головы осколком немецкой мины. Тогда она и не заметила этого, а теперь кубанка возникла перед ее глазами отчетливо. На столике возле себя Вера увидела цветы и конфеты, подумала: «Откуда они могут быть?» (ведь это было в самом начале апреля!) Но на душе стало легко и приятно. Ей сказали, что в госпиталь приезжал генерал-майор, начальник Политуправления фронта и что он приедет еще раз. И кроме того, ей сказали, что кроме медали «За отвагу», которая уже есть у нее за прежние боевые дела, теперь у нее будет орден – она представлена к ордену Красного Знамени. Вера улыбнулась, закрыла глаза и заснула.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В ПОЛЯНАХ

ДЕНЬ ПЕЧАТИ.

МАЙСКИЙ СНЕГ.

ОБИТАТЕЛИ ОДНОЙ ИЗБЫ.

ДОКЛАД БАТАЛЬОННОГО КОМИССАРА.

ИСПЫТАНИЕ ЗАТИШЬЕМ.

ВЗГЛЯД В ГЛУБИНУ ПРОСТРАНСТВ.

(8-я армия. 5-10 мая 1942 года)

День печати

5 мая. Деревня Поляны

Перед рассветом я вернулся в Поляны, пролетев бреющим, как над летнею Арктикой, «ад битыми, ворочающимися льдами Ладоги.

Я не знаю, про какое место сказать: «Я опять дома». Где мой дом? В Ленинграде ли, в пустой, разбитой тяжелым снарядом квартире, похожей на полуразрушенный склеп, только почему-то оказавшийся не на земле, а на высоте пятого этажа, – никто туда не зайдет, никто не догадается, что там вдруг может спать живой человек.

Или в том блиндаже любой воинской, дерущейся с врагом части, где я на несколько суток пригрелся, заинтересованный людьми и их боевыми делами, и где уже живу их интересами, волнуюсь их волнениями, чувствую себя у них дома?..

Или вот в этой избе редакции армейской газеты? Здесь мой спальный мешок, здесь на общих нарах я сплю, и стучу на машинке, и делаю записи в моей полевой книжке – работаю. И к здешней столовой прикреплен талонами, выданными мне на месяц вперед по моему аттестату… Значит, сегодня я «дома» – здесь!

В числе сотрудников газеты – поэт Всеволод Рождественский, драматург Дмитрий Щеглов и еще дватри ленинградца.

Всеволод сегодня читает стихи – о Крыме, об Арагве, Щеглов и я слушаем. День – тихий, только утром была канонада, немцы били куда-то неподалеку, чувствовалось, как земля словно бы толкала избу, раскатывался гул. Потом били наши орудия, отвечая. Приходил из политотдела майор Данилевский, он мне нравится: умный, культурный, сосредоточенный, мыслящий. Я с ним выбрался на луговину, сидел на прошлогодней траве под солнцем – впервые этой весной. Мы говорили о Ленинграде, я рассказывал о вчерашнем пленуме ленинградского Союза писателей, там в числе других выступали Всеволод Вишневский и Александр Фадеев, и об оперетте «Сильва» в постановке Ленинградской музыкальной комедии, и о том, что завтра «а ленинградском стадионе «Динамо» состоится футбольный матч. Все это, кстати, лишний раз подтверждает, что Ленинград ожил. И еще говорили мы о войне, о том, что делается и чего не делается на участке 8-й армии, о затянувшемся здесь затишье, о людях, с которыми мы общаемся…

Назначенный на днях дежурным по гарнизону Данилевский, расхаживая ночью с фонариком, нарвался на несколько неприятных сцен.

Ни я, ни Данилевский не можем понять людей, в которых водка и цинически-пошлые развлечения способны затмить тревогу о Ленинграде. Дешевый и жалкий способ уходить от мыслей о том великом и трагическом, что происходит сейчас, от раздумий о долге своем!..

А ведь люди, о которых я говорю, – два-три как будто интеллигентных сотрудника редакции, пусть молодые, но командиры Красной Армии. Действующей! Призванной защищать Лепит рад!

Не надо быть ханжой, не надо проповедовать аскетизм во что бы то ни стало, не следует считать, что живой человек должен накладывать на себя схиму потому, что в этот миг умирают под пулями врага и от голода, принесенного врагом, тысячи других. Но только бездушный чурбан, ничевок может в настоящее время не болеть душой о Родине, быть обывателем и мещанином.

Коллектив газеты в основном состоит из хороших, деловых журналистов. Но поведение тех, которых здесь попросту называют «шпаной», способно испортить репутацию всей редакции. В этом мнении со мною согласны начальник политотдела армии бригадный комиссар Панков и его заместитель старший батальонный комиссар Глушанков, которые, интересуясь моими впечатлениями о Ленинграде, пригласили меня сегодня к себе на чаепитие. Шел откровенный разговор о человеческих и деловых качествах лучших и худших людей здесь, во втором эшелоне армии, и о том, какой должна быть воспитательная работа.

На вечере армейской газеты «Ленинский путь», посвященном Дню печати и награждению части сотрудников медалями, редактор старший батальонный комиссар Гричук делал пространный доклад.

В своем докладе Гричук отмечал заслуги газеты «Ленинский путь» и некоторых ее сотрудников. Говорил о храбрости старшего политрука Сырцова, который ходил по тылам врага с лыжниками, чтобы дать материал в газету. Еще в начале войны Сырцов вместе с поэтом Бершадским под пулями лазил за «материалом» по передовым позициям, где еще кипел бой. Выступая от имени политотдела армии, бригадный комиссар Панков также упоминал о хорошей работе старших политруков Сырцова, Хренкова, батальонного комиссара Воронина и некоторых других сотрудников газеты. Говорилось и о недостатках газеты, о том, что она плохо освещает действия одиночного бойца, плохо показывает действия мелких подразделений, о том, что не научилась работать с военкорами – их недостаточно, среди них попадаются случайные люди…

Из доклада Гричука я выделяю только следующие, записанные мною слова о начале снайперского движения:

«… Отдельные снайперы (их тогда еще называли «охотники», «истребители кукушек» и пр.) были в частях с начала войны. Кое-где делались попытки както организовать этих охотников. Но только в ноябре сорок первого года снайперскому движению было придано первостепенное значение. 15 ноября 1941 года в газете «Ленинский путь» появилась полоса: «Ни пощады, ни жалости – смерть!» – о снайперах-истребителях Галиченкове и Вежливцеве. Речь шла о том, что каждый боец должен быть «пятидесятником», то есть должен истребить не меньше пятидесяти гитлеровцев. Военный совет и политотдел 8-й армии ввели Доску почета снайперов-истребителей.

В армии одним из первых лучших снайперов оказался Пчелинцев. В том подразделении, где он был, политотдел организовал совещание, газета распространила обращение ко всем истребителям, а затем предложила свои страницы для их переклички».

6 мая. 10 часов утра. Поляны

Были чудесные, весенние, теплые дни. Почва во многих местах просохла совсем, стала твердой и плотной. Появилась первая зеленая, еще робкая, едва пробивающаяся травка, береговые склоны речки приобрели легкий зеленоватый оттенок. Маленькие желтые цветики разбежались по опушкам, вдоль грядок на старом, грязном, с вялой землей огороде, между гнилыми корнями прошлогодней капусты. Прозрачнокоричневая вода быстрой речки гнула, выкладывала по своему дну длинные водоросли и взмела у каждой коряги, у каждой застрявшей поперек течения ветхой веточки белую, как хорошо взбитый яичный белок, легкую пену, похожую издали на небрежно набросанный хлопок. Дорога, преходящая мимо избы, застланная во время распутицы слоями березок, ельника, долбленого известкового камня, присыпанная сверху желтым песком, бежала вдаль прочной веселой оранжевой лентой, – хорошо потрудились саперы. Автомобили катились, двигались по этой дороге, неторопливо попрыгивая на выбивающихся камнях, и уже нигде не останавливались, не застревали, не надрывали свои натруженные моторы, буксуя, кренясь, увязая, как в миновавшие дни непролазной распутицы. Только люди, выходившие из леса, красноармейцы ли, командиры ли, часто шли с толстыми палками, которые были нужны на топком болоте, чтоб щупать глубины топи, чтоб пробовать пружинистость рыжих болотных кочек.