Император и ребе, том 1 - Залман Шнеур

иной раз она, разбойница, расчитывает плохо. Так получается, когда заяц слишком велик, а сова слишком молода. Тогда она плохо кончает. Сильный заяц бежит во всю прыть и разрывает разбойницу, как селедку. Одну ее лапу с двумя хлопающими крыльями он уносит с собой на своем искалеченном хребте, а другая остается торчать, оторванная, с когтями, вцепившимися в кору. Вот такого рода куриную, с позволения сказать, ножку с перьями ты тут видишь, доченька, теперь…

Или он рассказывал восхищенно слушавшей его Эстерке про коварные торфяные болота в густых полесских лесах. Сверху они вроде бы прикрыты листьями, продернуты зелеными нитками травы. По ним туда-сюда бегают паучки, лягушки прыгают, как по суше, но стоит поставить туда ногу, как ты пропал. Чем отчаяннее вырываться, тем больше будешь погружаться в топь. Иной раз даже шесты с веревками здесь не помогут: попробуй вырви живое из железных клещей! Руки-ноги пообрываешь, а тело не вытащишь. Пьяные иноверцы проваливаются в эти болота или по глупости забредшие лошади. В окрестностях торфяных болот есть такая мушка, если она попадает лошади в глаз, это как молотый турецкий перец. От боли лошадь становится на дыбы и мчится прямо в липкую топь. Если лошадь запряжена, она тащит за собой в болото телегу и все, что на ней лежит, и всех, кто на ней сидит тоже… Более-менее твердые тропинки, змеящиеся среди таких болот, обозначают в Полесье перевернутыми корягами — «вехами», как их тут называют. Но как может взбесившаяся лошадь или пьяный иноверец идти по «вехам»? Они проваливаются в болото и тонут, словно в холодном пекле. Иноверец орет, зовет на помощь, а лошадь ужасно ржет, раздувая ноздри и выпучивая глаза, но спасти их, считай, невозможно.

Однажды, когда она была в гостях у отца в лесу, раздались дикий крик и ржание. Все работники дегтярни бросились на крик с шестами, отец — за ними, а она — за отцом.

«К вехам, к вехам!» — кричали все на бегу. Но они опоздали. Упряжка уже глубоко увязла в торфе. Черная, как уголь, грязь уже пузырилась выше колес, она уже дошла до морды лошади и до груди здоровенному крестьянину. Иноверец, как безумный, все еще тянул вверх уздечку, чтобы держать лошадиную морду над топью. О себе самом он не беспокоился, он боялся только за скотину… В увязшем возу сидела дородная иноверка в красном «хусте» на голове. Она заламывала руки и выла. Ее с большим трудом удалось спасти. Ей бросили веревку и велели лечь на живот. Ни в коем случае не становиться на ноги, если хочет остаться в живых… Так ее волоком тащили по болоту, пока не дотащили до вешек. Но у мужика и лошади надежды уже не оставалось. Иноверец скоро сам это понял, потому что он отпустил уздечку, сорвал шерстяную магерку[65] с головы и принялся креститься. Он больше не кричал «ратуйте!», а только крестился. И все иноверцы, сбежавшиеся к болоту, стояли и тоже крестились. Так его провожали живого в топкую могилу…

Вдруг он, этот иноверец, вспомнил, что может что-то еще сделать для супруги. Он бросил свою магерку через топь:

— Хватай, Марфа! Тебе пригодится…

Марфа, только что спасенная крестьянка, горько разрыдалась, но тем не менее схватила мужнину шерстяную магерку и спрятала за пазуху.

— Гроши! — вдруг начала она рыдать еще горше и тянуть руки к своему наполовину захлебнувшемуся мужу, жалобно, как нищенка. — Клим, у тебя есть еще деньги!..

И Клим, увязший уже по шею, поторопился вытащить из-за пазухи залитый грязью полотняный узелок с пятаками и бросил его рыдающей жене.

И тут же сам вспомнил:

— Хомут!.. Хомут ведь тоже чего-то стоит…

Дрожа, из последних сил, он разрывал в густой грязи завязки. Тяжело сопя, бросил хомут вместе с дугой к вехам. Колокольчик на дуге коротко звякнул, как приговор: конец, значит, этому человеку…

— Тащи, Марфа, тащи! — успел еще прохрипеть Клим. — Шестом та…

Он не закончил фразу. Болото клейкое, как столярный клей. Оно засасывало его в себя, заливало ему рот. Свои поднятые руки он уже не мог опустить. Они остались торчать, поднятые к небу… Голова лошади уже полностью погрузилась, только торчащие над грязью уши еще мелко подрагивали. Два лошадиных уха без головы и две человеческие руки без тела… Все иноверцы вокруг болота снова сняли шапки и тихо крестились. Только набежавшие евреи шумели. И ее отец тоже…

2

Полулежа на кушетке под висячим светильником и полузакрыв глаза, Эстерка рассказывала так художественно, так тихо… Казалось, она не видит вокруг себя ничего, кроме потускневших фрагментов картины своих детских лет, которые она соединяла вместе и освещала своей крепкой памятью.

У Йосефа, бывало, перехватывало дыхание от таких лесных историй. Перед его глазами исчезали восковые свечи, горевшие в дутых серебряных подсвечниках. Украшенный цветочками и золотыми львами Мизрех,[66] который Эстерка вышила собственными руками, сливался со стеной. Красивая ханукальная лампада таяла в тени. Лесная тоска лезла из углов, наполняя собой весь каменный дом. Желтые совиные глаза светились в темноте, свистели ночные зайцы, лягушки прыгали по комнатам, по полам, под которыми скрывались затаившиеся бездны…

Сам не зная, что делает, Йосеф вставал бледный и замирал в неуверенности, как будто рядом с вехой посреди болота… Для него оставалось только одно спасение — Эстерка. Складки ее широкого атласного платья лились серебристыми волнами с кушетки на персидский ковер… Глаза Йосефа сверкали пьяной надеждой. Он делал стремительный шаг к украшенной бахромой и цветными подушечками кушетке. Но Эстерка сразу же пробуждалась, ее полуприкрытые глаза широко и удивленно распахивались.

— Садитесь! — говорила она тихо, но повелительно. И сама усаживалась посреди кушетки и расправляла складки платья на животе и коленях.

Однако Йосеф уже не мог отступить. Он становился на колени на мягком ковре, тянулся, как умирающий от жажды к воде, и прислонялся горячей головой к серебристым складкам ее атласного платья, будто погружался в холодную воду, и шептал:

— Я больше не могу, Эстерка… Поверь мне, не могу. Я больше не могу слушать твой голос, твое дыхание. Я больше не могу видеть блеск твоего платья, твоих серег. Глаза, закрой глаза!…

И она подтягивала поближе к себе пенные кружева платья, которые он бросался целовать. Она делала это так, словно эти кружева сами по себе были в чем-то виноваты, как будто это они сами по себе зажигали, сводили с ума… При этом Эстерка невольно обнажала золоченую туфельку, которая была еще опаснее, еще соблазнительнее. Она сама пугалась такого невольного кокетства