Тётя Мотя - Майя Кучерская

Заблестел луковками Никола в Кленниках. Они подъезжали к Маросейке, при въезде на нее, как всегда, образовался затор. Отсюда рукой было подать до его дома, Ланин жил в переулках Покровки. Но мысль о скорой встрече с собственным домом, где никто, кроме дымчатого котяры Дзыня, его особенно не ждал, ничуть его не развеселила. Он знал, конечно: Люба нарочно встанет сегодня рано, поджарит любимые его тосты с сыром и даже покорно даст поцеловать себя в лоб. Не исключено, что и улыбнется, но то будет улыбка обреченного, говорящая: «Видишь, как я стараюсь». Еще недавно он не слишком вникал в тон непроизнесенных Любиных реплик, но в последнее время едва сдерживался, чтобы не затопать на нее ногами, не заорать, что эта кислая, вымученная улыбка ему совершенно не нужна! И все-таки сдерживался, жалея ее. Хотя до развязки, по уверениям врачей, могли пройти еще годы. И кто там еще раньше умрет, оставалось большим вопросом.

Они поползли наконец по Маросейке, «Макдонадлдс» разнузданно рыгнул в окно водителя запахом жареной картошки и кофе, Ланин подумал, что, пожалуй, от чашечки кофе сейчас бы все-таки не отказался. И изумленно почувствовал, что запах кофе, даже и этого дурного, дешевого, разбудил в нем родничок неясного счастья. Что-то доброе шевельнулось и запульсировало внутри, Ланин замер, оторвал глаза от бежевой обивки сиденья, распрямился, осторожно вытянул ноги, с удовольствием скользнув взглядом по новым, недавно купленным кожаным ботинкам, чрезвычайно дорогим и необыкновенно мягким. Расслышал прогноз погоды из тактично приглушенного водителем радио и произнес наконец вслух: «Надо же. Опять 20–22. Лето!». «У тещи моей на огороде клубника цветет, и шиповник зацвел, скоро второй урожай собирать будем», — добродушно и словоохотливо отозвался водитель, жилистый загорелый человек со стриженым седым ершиком над морщинистым лбом. Он был доволен тем, что хорошо знакомый и уважаемый им пассажир хоть под самый конец, но все же заговорил с ним. «Сил много, вот и цветут», — в тон ему отозвался Михаил Львович и сейчас же вспомнил: встреча в кафе. С корректоршей. Вот что.

Эта маленькая учителка русского и литературы готова была его понять, возможно, даже взвалить на себя, и понести, грузного пятидесятилетнего мужчину — вот что он почувствовал в кафе и вспомнил сейчас. И снова что-то горячее, ласковое омыло его изнутри. Да она же… она любить меня будет, — подумал он вдруг уверенно. И испугался, сейчас же поняв, что так оно и есть, это правда. Нервный пот прошиб Ланина. Он распахнул куртку, расстегнул вторую пуговицу на рубашке. Как же так? Ведь это он, он сначала пожалел ее — по давней привычке. Хотел приласкать немного, даже без далеко идущих планов, вот и пригласил в кафе. Хрупкую, маленькую, сколько ей? Скорее всего, за тридцать, но глаза девочки, девочки совсем, чем-то она напомнила ему совершенно забытую и выглянувшую из небытия студентку в веснушках… В этой корректорше тоже одиночество было, и мука, мука немоты. Ланин вспомнил, как она смотрела на него в кафе — с непонятной благодарностью, но и достоинством, она отлично держалась, эта корректорша, в ней были грация и такт, а вместе с тем удивительная невинность. Все принимала за чистую монету, явно не умела лгать, и не подозревала в других дурного.

За восемь дней Ланин побывал в трех африканских странах, и до сих пор ни разу не вспомнил о ней, но сейчас специально вообразил ее снова: внимательные карие глаза, темные короткие волосы, видно, что очень мягкие, брови аккуратные, круглые, одухотворенные подвижные руки, и преданность, боже ты мой, преданность — в том, как обнаженно слушала, как кивала на его болтовню. И чувство непонятной жалости к этой прекрасной, но явно несчастной женщине внезапно обдало ему душу. Ланину захотелось увидеть ее сейчас же, немедленно. Позвонить? Но они едва знакомы. Однако телефон ее у него сохранился! Он взял и набрал текстик — из того, что помнил наизусть.

Дерево век доживает, лишь зелена вершина. Вьется лиана робкая в нежных, озябших бутонах[3].

Отправил. У арки его дома водитель остановился, въехать во двор не давала перегородившая проезд газель, два кавказца в рабочей одежде носили какие-то коробки в подвал ближайшего продуктового магазина — поджидая, они простояли еще несколько лишних минут. Водитель беззлобно поругивал газельщиков, бормотал про черных, Ланин промычал в ответ невнятное — они тронулись, наконец. Уже входя в подъезд, он почувствовал сквозь карман джинсов вибрацию мобильного — ответ. Испуганно (казалось ему) и — благодарно!.. Что-то ответила ему.

Спустился лифт, привез девушку с шестого, яркую блондинку на каблуках, с красной лаковой сумочкой через плечо, в бирюзовом пиджаке, — ах! Девушка явно спешила на работу, он поздоровался, пропустил ее, вкатил чемодан в кабину, поехал и ощутил тонкий сладкий запах. Чуть хмельной и странно знакомый. Будто полночи здесь простоял цветочный букет. Лифт железно лязгнул, дернулся, раскрыл двери. Ланин осторожно вдохнул еще раз, шагнул к своей квартире и вспомнил: дерево мэй. Мэйхуа, вот что это за аромат. Пять круглых розовых лепестков — пяточка ангела.

В памяти сейчас же криво проросли низенькие деревья, разбросанные среди камней, мелкие розовые цветки, облепившие черные голые ветви, и та нелепая, утопающая в живом аромате прогулка, во время которой он и увидел впервые эти воспетые каждым китайским поэтом сливы и больно, до крика подвернул ногу. Плотное душистое бледно-розовое облако поэтических текстов, написанных в честь этой сливы, уже плыло в нем. Но здесь, в центре Москвы, в коробке лифта, на закопченной, загазованной Покровке да еще в конце сентября… Нет, дело не в том, что угодно другое, любой другой запах был бы, кажется, уместнее, но мэйхуа — это слишком уж, слишком ходульно, штамп! И неожиданно для себя Михаил Львович беззвучно счастливо засмеялся — перепутал, конечно же, перепутал — обычные французские духи, «Шанель».

Он уже давил кнопку звонка и вжимал ногти в ладонь, чтобы перестать смеяться и улыбаться не так широко. Сегодняшний день, еще полчаса назад казавшийся ему ледяным озером, покрытым стальной рябью, в которое ему предстояло кинуться с головой и переплыть голым, оказался ничуть не враждебен, совсем не страшен. Над водой плыл аромат зацветшей сливы. У берега качалась лодка.

Глава десятая

Они стояли на мостках у пруда и кормили уток багетом, купленным по пути во французской булочной. Хлеб был еще теплый, с хрустящей корочкой, но корочка уткам не доставалась. Мякоть быстро бухла, тонула. Крупные селезни окунали изумрудные головы под воду, вскидывали желтые клювы, заглатывая спасенную добычу, двое чуть не подрались из-за утопшей крошки. Захлопали пестрыми крыльями, загоготали.

— Забияки, — уронил Михаил Львович.

— Мальчишки, — откликнулась Тетя.

Уточки в пестрых коричневых одежках стремительно приближались к мосткам, расталкивая лапами листья, плыли по ровной синеве неба и облакам. Тете стало вдруг жаль, что Теплого нет рядом, что он не видит уток, не жует горбушку… Но сожаление кольнуло и тут же растаяло — в подвижном золоте дня. После недели дождей, ночных заморозков и испуганно натянутых шапок в Москву, уже второй раз за эту осень, возвратилось лето. Пусть листья все летели и летели на землю, а в воздухе и небе стояла какая-то особенная осенняя пустота и ясность, было солнечно и почти жарко. Август заглянул в гости в середину октября.

— Наелись, касатики, — произнес Ланин, глядя из-под полуприкрытых глаз, как разленились птицы, несколько крошек уже опустилось под воду. — Теплынь-то, — он провел ладонью по кусту, обсыпанному мелкими овальными розово-желтыми листочками, и улыбнулся — расслабленно, тихо — никогда она не видела его таким безмятежным.

Он взял ее за руку, сжал и повел вверх по дорожке, из укромной части парка на длинную аллею, на которой было довольно людно: хрустя сухими листьями, катились коляски с аккуратно упакованным грузом, самокаты и трехколесные велосипеды с пассажирами постарше. Просвистала на роликах девушка в голубых ушках и парень в черном следом. За ними побежали по асфальту бурые крупные листья лип.

После того сидения в кафе они виделись еще дважды. Ланин опять уезжал, куда-то в Африку, по приезде написал ей новый китайский стишок, в тот же день объявился на работе, а вечером неожиданно вышел ее провожать, «до машины», как он выразился. Но ее «девятка» томилась в ремонте, лечила покоцанный мусорным баком бок. Ланин предложил подбросить на своей, до самого дома, она твердо, вежливо отказалась — сошлись на том, что проводит ее до метро, пешком.

Метро было неподалеку, но шли они страшно медленно. Ланин взял ее руку в свою ладонь. Ладонь оказалась огромной и очень мягкой. Она вспыхнула, хотела вырваться, но Ланин с молчаливой улыбкой удержал, не отпустил, повел через дорогу. Она больше не вырывалась, послушно шагала рядом, уставившись в заплеванный возле «Савеловской» асфальт, чувствуя, что не только щеки, но и уши у нее пылают, пока все это смущение и неловкость не начала теснить радость — ненормальная, жаркая…