Через Сибирь - Фритьоф Нансен

После обеда некоторые из нас отправились на сушу. Туземцы высыпали на берег целой толпой встречать нас. Однако тут кругом были отмели, и наша лодка немедленно села на мель довольно далеко от берега. Казалось, у нас нет шансов попасть на землю в сухой одежде.

Однако самоеды указывали нам на восток чуть подальше, где стояла на приколе чья-то лодка. Там было чуть глубже, и, воспользовавшись чужим судёнышком в качестве сходней, мы относительно сухими достигли берега. Надо сказать, что лодки тут стоят на якоре поодаль от берега и к ним идут вброд, часто по пояс в воде, но при этом самоеды не промокают, потому что у них есть особая одежда на этот случай: штаны накрепко пришиты к комагам[55].

Первым на берег выбрался Востротин, как и полагалось думскому представителю этого края, ведь встречали его избиратели. Поэтому мы прозвали его «королём самоедов».

Местные жители оказались самоедами с восточного берега Енисея, а вовсе не юраки, как мы поначалу решили — из-за их юрацких балахонов из тёмных оленьих шкур с капюшонами и отделанных красной тесьмой. Надо думать, что эту одежду сшили их жёны, многие из которых были юрацкого происхождения.

Если же судить по внешнему виду и чертам лица, то и юраки, проживающие на западном берегу Енисея, и енисейские самоеды принадлежат к родственным народам. Говорят на разных, но родственных языках.

Как только мы оказались на берегу, нас, как и полагается, ощупали и рассмотрели со всех сторон, однако наибольший интерес самоеды проявили к нашим ружьям. Они с большой осторожностью, как будто в руках у них были вещи величайшей ценности, брали их по очереди, внимательно разглядывали и нежно поглаживали.

Они жили в пяти чумах, стоявших на ровном месте на крутом обрыве у реки. Занимались оленеводством, но олени их были сейчас в тундре на другом берегу Енисея, а сами они разбили тут стоянку на лето, чтобы половить рыбу. У каждого из них было по 200 оленей, но это не считалось особым богатством. Поэтому они были вынуждены заниматься ещё и рыболовством, в то время как богатые самоеды, у которых могло быть по тысяче или две оленей, никогда не опустятся до рыбной ловли и круглый год живут со своими оленями в тундре.

Хозяин первого чума, в который мы вошли, с гордостью указал на своих женщин и сообщил, что у него две жены. Одна из них сидела в чуме скрестив ноги и шила что-то из оленьих шкур. Рядом с ней играл трёх-четырёхлетний малыш с длинными каштановыми кудряшками. Мы невольно с удивлением воззрились на родителей малыша — волосы у обоих были черны как вороново крыло. Кроме того, мать была ещё и маленькой уродливой хромоножкой, и мы с трудом могли себе представить, что ею мог соблазниться кто-либо — будь то самоед или русский.

У второй жены был грудной младенец, который лежал в люльке, подвешенной к покатой стене чума на противоположной от входа стене, а сама мать спряталась за шкурой, заменявшей в чуме дверь, и мы не сразу её заметили.

Но в общем-то не приходится удивляться, что у народа, покупающего себе жён, и очень часто по высокой цене, и рассматривающего их как мужнину собственность, которую можно сдавать внаём или извлекать из них иную выгоду по собственному усмотрению, появляется потомство смешанных кровей. По свидетельству Миддендорфа, было совершенно обычным делом, например, среди казаков, золотоискателей и прочего пришлого люда брать себе туземок в жёны на лето, а иногда оставлять их и на зиму за договорную цену. Самоед, у которого две жены, всегда готов отдать одну из них в «аренду». При этом не внакладе оказывается и «сдаваемая в аренду» жена, поскольку ей выплачивается часть оговорённой суммы.

В старые времена, по обычаю гостеприимства у кочевников, хозяин уступал свою жену или дочь гостю на время его пребывания в становище. И Миддендорф пишет, что во время его путешествия этот обычай ещё был в ходу у коренных народов.

Насколько жена считалась неотъемлемой собственностью мужа, можно представить себе из рассказа Кастрена, относящегося к 1846 году. Один из кочевников-самоедов был арестован и предстал в Туруханске перед судом по обвинению в убийстве и якобы дальнейшем поедании (?) собственной жены. На вопрос судьи, как он мог осмелиться на такое злодеяние, убийца хладнокровно ответил: «Я купил жену и заплатил за неё всё до последней монетки. А со своим имуществом я имею право делать всё, что пожелаю!»

Женщина тут существо низшего сорта по отношению к мужчине, она должна услаждать мужа, работать на него, дарить ему радости, рожать и ухаживать за его детьми. Она считается нечистой и не может осквернять своим прикосновением священных предметов или иметь отношение к высшему миру. Женщина, например, ни в коем случае не должна пересекать дорогу каравана. Миддендорф пишет, что, когда однажды во время проведения своих замеров поставил один из инструментов на сани, потому что так было удобнее работать, проводник-самоед в ужасе закричал: «Это сани женщины! Как ты мог так прогневить своих богов!» Миддендорфу пришлось пройти через долгие очистительные церемонии, чтобы его спутник-самоед наконец успокоился.

При изучении этого народа бросается в глаза строгое разделение работы между мужчинами и женщинами. Мужчины отвечают за уход за оленями, разведение и езду на них, рыбную ловлю и охоту. Как только они заходят в чум, они и пальцем не пошевельнут, чтобы выполнить какую-либо работу, не считая починки и подготовки рыболовных или охотничьих снастей. Женщины делают запасы впрок, разделывают принесённую добычу, ведут домашнее хозяйство, выделывают шкуры, шьют и готовят пищу. Они же устанавливают чум и следят в нём за порядком, а при переезде разбирают и складывают его. И конечно, именно они ухаживают за детьми.

Несмотря на такое подчинённое положение женщины, создаётся впечатление, что в целом к ней хорошо относятся. Ни о каком угнетении, как правило, и речи в её отношении не идёт, а о жестокости и говорить не приходится. Она ведёт домашнее хозяйство, и муж советуется с женой по всем важным вопросам. Надо думать, что есть среди самоедов и подкаблучники, которые во всём слушаются своих жён. Когда напьются, то супруги могут и подраться, но в обычной жизни самоеды — мирный народ.

У них не очень много детей. Я, во всяком случае, не видел многодетных семей — у родителей было не больше трёх-четырёх отпрысков. Иногда, конечно, бывает и больше, особенно в полигамных семьях.

Мы зашли и в другие чумы. Возле входа в один из них расположилось множество женщин с детьми, но они бросились в чум при нашем приближении. По всей вероятности, сделано это было из вежливости, а вовсе не из страха, потому что они с радостью согласились выйти из своего укрытия и сфотографироваться, как только мы попросили их об этом.