До ее встречи со мной - Джулиан Патрик Барнс

– Ты пошел смотреть какой-то фильм с Питтером? – Энн была изумлена, потрясена. – Зачем?

– «Спящий тигр». Проверить, подстегнет ли это мою память.

– Ага. Где-то рядом шел, что ли?

– Свисс-Коттедж.

– Господи, Грэм, это же у черта на рогах. Ради какого-то говенного фильма с Питтером. Ты сошел с ума.

Грэма это нисколько не поколебало. Он посмотрел на жену с недвусмысленной нежностью:

– Погоди, погоди. Суть-то в чем – я просидел на «Спящем тигре» всю дорогу и в конце все равно ничего не мог вспомнить. Я вглядывался в лицо Ларри Питтера каждый раз, когда оно появлялось на экране, и просто не мог вспомнить, хотел я его убить или нет. Это очень странно.

– Ну, если тебе от этого легче, то это уже кое-что.

Грэм помолчал, потом медленно произнес:

– Не знаю, как насчет «легче». – (Энн все меньше понимала, что происходит.) – Нет, я бы не сказал «легче». Я бы сказал – иначе. Это новый поворот, понимаешь? И я думаю: если мой мозг решил одного из них забыть, почему он выбрал Ларри Питтера? Что такое есть у Питтера – или чего у него нет, – что отличает его от остальных?

– Грэм, мне кажется, это тревожный симптом. Раньше я всегда могла тебя понять, а теперь не могу. Ты раньше расстраивался, когда мы говорили о моих прежних бойфрендах. Это и меня всегда расстраивало. А теперь… теперь это тебя как-то возбуждает, что ли.

– Только вот эта ситуация с Питтером. Впечатление такое, как будто я ничего изначально и не знал. Правда, как будто я вот сейчас впервые узнаю, трахалась ты с Ларри Питтером или нет.

– Ты это серьезно, да? Елки, ты это прямо серьезно?

Грэм протянул руку через обеденный стол и нежно взял Энн за запястье.

– Трахалась? – тихо спросил он, как будто более громкий вопрос спугнет ответ. – Трахалась?

Энн отвела руку от его пальцев. Ей никогда не приходило в голову, что Грэм может пробудить в ней ту презрительную жалость, которую она сейчас испытывала.

– Ты же не думаешь, что я тебе скажу, а? Прямо сейчас? – ответила она так же тихо.

– Почему нет? Мне нужно это знать. Я должен это знать. – Его глаза лихорадочно блестели.

– Нет, Грэм.

– Ну, солнышко, брось. Ты же мне уже говорила. Скажи еще раз.

– Нет.

– Ты мне уже говорила. – Тихий голос, взволнованный взгляд, рука снова на ее запястье, только на этот раз пальцы сжались сильнее.

– Грэм, я тебе уже говорила, и ты забыл, так что вряд ли так уж сильно обеспокоен тем, было это или не было.

– Мне нужно знать.

– Нет.

– Мне нужно знать.

Энн в последний раз попыталась обратиться к разуму, сдержать собственный гнев.

– Слушай, это или было, или не было. Если не было, то не важно; если было и ты забыл, это все равно как если бы этого изначально не было, правда? Если ты не помнишь, это не важно, так что давай сочтем, что этого не было.

Грэм просто повторил еще настойчивее:

– Мне нужно знать.

Энн безуспешно попыталась вынуть руку из захвата, потом глубоко вздохнула:

– Конечно было. Мне очень понравилось. Он отлично трахался. Я попросила его, чтобы он в задницу меня тоже отодрал.

Пальцы тут же разжались. Глаза Грэма помутнели. Он уставился на поверхность стола.

За весь вечер они больше не сказали друг другу ни слова – сидели в разных комнатах и спать пошли, не обратившись друг к другу. Когда Энн выходила из ванной – в кои-то веки она заперла дверь на защелку, – Грэм ждал у двери. Он отодвинулся больше, чем нужно, давая ей пройти.

В постели они лежали спиной друг к другу, и между ними оставалось пространство в целый ярд. В темноте Грэм тихо заплакал. Через несколько минут заплакала и Энн. Потом она сказала:

– Это неправда.

Грэм на мгновение перестал плакать, и она повторила:

– Это неправда.

Потом они снова оба заплакали, по-прежнему свернувшись на разных краях кровати.

7

Навозная куча

Италия отпадала сразу: следы любовников пересекали ее вдоль и поперек, как караванные тропы в пустыне, где никогда не дует ветер. Германия и Испания, в общем, тоже более или менее отпадали. Оставались некоторые страны – Португалия, Бельгия, вся Скандинавия, – которые были совершенно безопасны, отчасти, конечно, потому, что Энн туда никогда и не стремилась. Так что эта «безопасность» оказывалась по-своему опасной: рисковать Грэм не хотел, но мысль о том, что отсутствие Бенни, Криса, Лаймана и кого там еще заставит его проторчать две недели в Хельсинки, тоже не радовала. Он представлял себя в одной из этих непримечательных стран – вот он стоит в осенней куртке со стаканом зубровки в руке и завистливо размышляет о беспечных загорелых говнюках, которые вытеснили его сюда, а сейчас фланируют по Виа Венето и издеваются над самим его существованием.

Франция была опасна наполовину. Париж отпадал; отпадала Луара; юг тоже отпадал. Ну, не весь юг – только те модные местечки, где изгибы утесов сменились изгибами приморской застройки, Ницца и Канн, где Энн, надо думать, вела себя так, как… как вела бы себя любая девушка. Но конечно, оставался «настоящий» юг, где ни один из них не был и где не бывали модные жеребцы, которые вечно названивают в Лондон, проверить, как поживает их инвестиционный портфель. Настоящий юг – вот он безопасен.

Они приземлились в Тулузе, взяли машину и без особых причин, кроме того, что в эту сторону вел один из указанных выездов из города, отправились вдоль Южного канала на юго-восток в направлении Каркасона. Когда они наполовину обошли крепостную стену, какое-то замечание Энн заставило Грэма признаться ей, что все вокруг – реставрация работы Виолле-ле-Дюка[33]; но это не испортило ей удовольствия. Она решила радоваться отпуску, насколько хватит сил. Грэму Каркасон ужасно не нравился – безусловно, в этом сказывалась принципиальность историка, как он полушутя объяснил Энн, – но значения это не имело. В первый день поездки он дергался, постоянно представляя, как Бенни, Крис, Лайман и остальные покровительственно восхищаются его словами; но теперь они, кажется, остались позади.

В Нарбоне дорога раздваивалась; они повернули на север и, миновав Безье, въехали в Эро. На четвертое утро они осторожно катили по аллее пухлых платанов, у каждого из которых посредине ствола была проведена тускнеющая белая полоса; Грэм притормозил, объезжая переполненную телегу с сеном, и, когда кучер, очевидно не просыпаясь, слегка склонил к ним