Французы на Северном полюсе - Луи Буссенар

Льдина продолжает плыть. — Плюмован объясняет историю. — Неосторожный поступок. — Обморожение. — Констан Гиньяр лишается носа, но получает премию. — Берегите носы!

С наступлением ноября морозы уже доходили до двадцати восьми, а то и тридцати градусов, и спасаться от холода можно было только в помещении.

Непонятно почему, ртутный столбик термометра опускался, лишь когда дул юго-западный ветер. Стоило ветру перемениться — и столбик поднимался.

Неужели на Севере теплей и там есть свободное пространство?

Неожиданно льдина сделала поворот, поплыла на север, потом на северо-запад и достигла восемьдесят четвертой параллели, куда невозможно добраться ни водой, ни сушей.

Скорость движения определялась направлением ветра: при южном и юго-западном — около десяти миль в сутки; при северном — три, от силы четыре.

Оно и понятно: с попутным ветром плыть всегда легче.

Матросы «Галлии», сначала проклинавшие полярное течение, сейчас радовались от всей души.

В особенности Констан Гиньяр. После восемьдесят четвертой параллели моряки получили прибавку к жалованью. Не об этом ли всю дорогу мечтал расчетливый нормандец!

— Эх, погубит тебя твоя алчность! — частенько говорил ему парижанин.

— Не бойся, не погубит! — ликовал Гиньяр. — Шутка ли, пальцем не шевельнул, а десять франков, не считая жалованья, в кармане. Как бы то ни было, деньги никогда не лишние.

— Да пойми ты, за все приходится в жизни платить, за каждую каплю счастья. А у тебя дела идут чересчур хорошо.

— Знаю, что за все надо платить… Даже за табак и за чай… Поэтому и нужны денежки.

— Ты не понял меня. Я совсем в другом смысле.

— В каком же еще?

— Видишь ли, за счастьем приходит несчастье, и наоборот… Есть одна байка про это. Хочешь, расскажу?

— Ну, расскажи! Интересно послушать!

— Жил-был на свете не то король, не то император, не то папа — точно не помню. Может, сам Наполеон или император американский… вообще кто-то из великих. Был он богатый, счастливый и до того везло ему в жизни, что самому страшно стало. И решил он принести судьбе жертву, чтобы дурной глаз от себя отвести. Взял да и бросил на дно морское перстень драгоценный, стоивший миллионов пятьдесят.

— Уж лучше бы подарил его марсовому[68] своего флота.

— Не догадался, а это и правда было бы лучше, не спорю… И вот Наполеон, а это был именно он, я наконец вспомнил, живет себе и живет, горя не знает. Но в одно прекрасное утро подали ему к завтраку рыбу. Стал он есть, вдруг что-то твердое на зуб попало… Оказалось, перстень драгоценный, тот самый, что он в море бросил. Перстень проглотила рыба, рыбу поймал рыбак, отнес на императорскую кухню, ее зажарили и подали императору. Так и вернулся перстень к своему хозяину. С того дня стали Наполеона преследовать неудачи. В следующем году, во время похода в Россию, его схватили англичане, отвезли на остров Святой Елены и подвесили за ногу к дереву. Так он и провисел двадцать пять лет… Ну как, нравится тебе мой рассказ?

— Не знаю, что и сказать. Ведь я не император, драгоценного перстня у меня нет, а значит, ничего подобного со мной не случится.

— Ладно! Поживем — увидим! — произнес Плюмован, задетый за живое насмешливым тоном нормандца.

Кто мог подумать, что его предсказание скоро сбудется.

Два дня не рассеивался легкий белый туман, мешавший астрономическим наблюдениям. Снедаемый алчностью, Констан Гиньяр то и дело выскакивал на палубу посмотреть, не повернула ли льдина обратно.

— Куда это ты все бегаешь? — спросил один из товарищей.

— Да вот смотрю, не прояснилось ли. Доложу тогда капитану, что он может наблюдать за звездами.

— Смотри, отморозишь что-нибудь.

— Не отморожу! Я к холоду привычный.

Выбежав в очередной раз, Гиньяр заметил, что проясняется, и с четверть часа простоял на морозе. Затем вернулся и крикнул:

— Господин капитан, на небе появились зве… зве…

Он зашатался и упал на скамью.

Подошел доктор, внимательно посмотрел и воскликнул:

— Да он нос отморозил!.. Эй!.. Люди! Несите его скорее в палатку… Так!.. И снег тащите, живо…

Гиньяра раздели. Он совершенно закоченел, лицо распухло и посинело, на бороде, бровях и усах сверкал иней, нос был до того белый, что казался сделанным из алебастра.

Матросы принялись растирать Гиньяра снегом. Доктор распоряжался:

— Трите хорошенько! Сильнее, сильнее! Лицо не трогайте, я сам разотру!

Через четверть часа Гиньяр пришел в себя и проговорил слабым голосом:

— Что со мной?.. Я, кажется, потерял сознание от холода…

— Ну что, лучше? — поинтересовался врач.

— Вот только носа не чувствую… Неужели я его насовсем отморозил?

— Помолчи! Сейчас тебя уложат в постель, а завтра встанешь как ни в чем не бывало. Только впредь будь осторожен, не делай глупостей.

— А как же нос, доктор?

— Насчет носа потом поговорим, — последовал уклончивый ответ.

Спустя сутки нормандец уже мог вставать с постели, однако нос распух и нестерпимо болел…

После двух недель усиленного лечения боль прошла, но кончик носа — увы! — отвалился, а сам нос приобрел фиолетовый оттенок.

Единственным утешением было то, что льдина, как узнал Констан, неуклонно двигалась к северу и жалованье соответственно увеличивалось.

Так что Гиньяр оказался счастливее самосского тирана Поликрата[69], которого Плюмован почему-то окрестил Наполеоном, и нормандец в конце концов успокоился, решив, что бывают беды и пострашнее.

Теперь матросы больше не сетовали на то, что начальство принимает излишние меры предосторожности, ибо поняли, что это для их же блага, и сами частенько говорили друг другу:

— Берегите носы!..

Доктор же на всякий случай смазал всем носы коллодиумом[70], так что лица сделались похожими на святочные маски.

Коллодиум защищал кожу, потрескавшуюся из-за обморожения. Забавно было смотреть на эти сияющие, покрытые блестящей коркой носы. Веки тоже очень страдали. Они болезненно воспалялись из-за льдинок, прилипавших к ресницам, что приводило к возникновению конъюктивита. Так как наступила полярная ночь, необходимость в очках отпала, но их все же сохранили, чтобы предохранять глаза от ветра. Правда, от этого пришлось быстро отказаться, так как на морозе буквально через несколько мгновений стекла покрывались тонкой ледяной коркой, напоминавшей иней на замерзшем окне. Естественно, в таких очках ничего не было видно.

ГЛАВА 8