Город Баранов - Наседкин Николай Николаевич

Ефросиния Иннокентьевна выглядела моложе своих сорока трёх, носила модную причёску каре, курила беспрестанно «Космос» и прищуривала близоруко глаза, от чего взгляд её казался насмешливым. Глядя на Ефросинию Иннокентьевну я въяве представил-увидел, какой станет моя Елена годков через пятнадцать-двадцать: что ж, не самый худший вариант – далеко не самый…

Наличествовала и старшая сестра Лены – Виктория. Меня сразу удивило, как разительно непохожи меж собою сёстры. Виктория имела выпуклые тёмные глаза, масляно блестевшие из-под сильных очков, губы маленьким сердечком, заметные усики над ними, мощные плечи, расплывшуюся талию и волосистые кривые ноги, недостаточно скрываемые скучной юбкой. «Да-а-а, – цинично подумал я, – отчим её вряд ли домогался!»

Тут же находилось маленькое вихрастое существо в одних панталончиках, которое то принималось молча и яростно теребить замки наших сумок, то, заложив палец в рот, вперивало в меня светлые пытливые глазёнки, пристрастно изучая-оценивая. То была самая младшая из трёх сестёр – Шурик. Её так, по-мальчишески, звали все, и девчушка шустрая вполне это оправдывала. Уже через пяток минут она притащила за хвост орущую благим матом пятнистую кошку, подняла-вздёрнула её и представила: «Лизка!» А ещё через пять минут Шурик, углядев, что я пугливо оберегаю левую укороченную руку, вдруг изловчилась, вцепилась в культю мою цепкими коготками и с любопытством пронаблюдала, как я дёрнулся, охнул и скорчил гримасу.

Ну и, наконец, встретил нас в этом бабье-кошачьем царстве и мужик – парень годков чуть-чуть за тридцать, а то и вовсе мой ровесник. Представился Толяном. Я подумал было: не тот ли это шустрый отчим, но по реакции и взгляду Лены понял – она тоже знакомится с Толяном впервые.

Интересные дела!

Вся сцена знакомства, несмотря на июльскую жару, была всё же холодновата, натянута. Лена заранее меня на это настраивала, но всё же я себя чувствовал не в своей тарелке. Совершенно не в своей! Поэтому за столом – вполне, надо сказать, праздничным: с салфетками, ножами, водкой и шампанским – я нимало не медля опрокинул стопарь да сразу и второй, уравновесился после дасовских хмельных провожаний и сразу взбодрился, посмотрел на новых родственников соколом. Поддержал меня охотно и Толян, так что вскоре мы с ним «Пшеничную» и приговорили. Он даже сорвался было в магазин сгонять за другой, но сурово хозяйкою был остановлен, утихомирен.

Виктория всё время чего-то дула губы и шампанского лишь пригубила. Ефросиния же свет Иннокентьевна, впитав добрый бокал вина, закурила и, прищуриваясь сквозь близорукость и сигаретный дым, меня наблюдала. Потом, что-то про себя решив, приступила к расстановке точек над буковкой i:

– Значит так, молодые люди, мы здесь среди своих, – она выразительно глянула на уже пьяно-лупоглазого Толяна – тот сразу посуровел, перестал чавкать и греметь вилкой, – так что поговорим по-деловому. То, что вы решили зарегистрироваться – похвально. Ол райт! Думаю, и с работой у вас проблем не будет: судя по нашим газетам – в Баранове катастрофически не хватает профессиональных журналистов. А вот с жильём – проблема-с. Как видите, Вадим, у нас здесь развернуться негде… Тем более, судя по неожиданному отвращению Лены к вину и сигаретам, вы уже ожидаете прибавления семейства…

– Маман, – бесцеремонно прервала её Лена, – перестань разматывать свою бесцветную канитель. Мы с Вадимом и не думаем ущемлять ваши права человека и на вашу паршивую жилплощадь нам начихать. Хотя, к слову, я как раз имею все права на одну из комнат – ну да подавитесь ею! Мы перекантуемся только неделю, пока не снимем квартиру. Надеюсь, вы взаймы-то дадите нам шиллингов на это – мы заработаем и вернём, конечно. Даже и с процентами…

– Процентов нам ваших не нужно, – затягиваясь «космосиной», скривила в усмешке губы Ефросиния Иннокентьевна, – зря ты в бутылку пытаешься залезть. И спешка ни к чему: можете хоть месяц жить.

– Ну и спасибо! – хмыкнула Лена. – Я же знала, что добрее моей маман на свете человека ещё поискать надо. Вы, Толян, её цените и любите как можно крепче – взасос.

– Хамка! – явственно прошипела Виктория от своей тарелки.

– А ты май елда систа, – повернулась к ней взбешённая Лена, – всё ещё в целочках ходишь? Смотри, прокиснешь вконец, совсем испортишься – приванивать начнёшь!..

Бедная страхолюдина выскочила из-за стола, метнулась в другую комнату. Да-а-а, уж действительно, жить нам здесь не придётся, да и невозможно.

Чуть позже, когда мы с Леной, погуляв по городу, вышли к реке, спустились на подвесной ажурный мост, перешли его и устроились на травяном пляже среди галдящей толпы отдыхающих барановцев, я всё же спросил её:

– Лен, почему вы с сестрой такие совершенно разные?

– Да потому, что я – Григорьевна и Михайленко, а она, напротив, – Наумовна и Танненбаум. Папаша её был махровый жид. И я не виновата, что мы с ней в одной и той же материнской утробе поочерёдно обитали.

– Ты, я вижу, антисемитка, – ухмыльнулся я. – Это – не по-советски и не по-комсомольски.

– Да какая я там антисемитка – типун тебе! Я только всего-навсего – юдофобка. Я боюсь Вику! Она ведь чуть не убила меня однажды. Я тогда училась в пятом классе, она – в десятом. К ней пришёл одноклассник что-то там списать на завтра, а она возьми, да и выскочи надолго – приспичило ей от волнения. Дома же никого, кроме меня, больше не было. Ну и так уж получилось: она тихо как-то вошла-вернулась, а этот мокрогубый её приятель целует меня, под кофтёнкой шарит, а я у него на коленях верчусь да взвизгиваю… Ещё пацанка совсем, смешно мне… Ты не представляешь: она с топором за мной гонялась и по квартире, и по двору – соседей насмешили, до сих пор хохочут. Она меня жутко с тех пор ненавидит и мне завидует – за что же я её должна любить? А-а, да ну её! Это мать-дура ложилась под кого попало – лишь бы член стоял да деньги были, а не подумала, что уродину родит завистливую…

– И несчастную, – добавил я.

Лена удивлённо глянула на меня, подумала и легко согласилась:

– Да, Виктория – несчастная… Зато у неё ума палата и талант к деньгам. У неё уже, не в пример мамаше, – две сберкнижки. Она ещё и мужа отыщет, и счастливой будет, – Лена ещё подумала, как бы заглядывая в будущее, и уж совсем нелепо завершила предсказание. – Глядишь, тебя же и отобьёт у меня.

Не успел я в тон среагировать-ухмыльнуться, как она тут же и окатила прохладной водой:

– Впрочем, ты такой рохля, что вряд ли её всерьёз заинтересуешь. Ей загребастого мужика надо, евреистого…

Дома, когда мы вернулись уже после обеда, нас ожидал небольшой, но поганый скандальчик. Мы обнаружили все наши чемоданы-ящики обсыпанными какой-то белой порошковой дрянью. В чём дело? Оказывается, из-под крышки одного из ящиков вдруг на глазах у всех вылез громадный рыжий таракан-прусак и, нагло шевеля усами, принялся осматриваться в новых апартаментах. Не успел он свистнуть своих сотоварищей, контрабандой приехавших в Баранов, как был с воплем прихлопнут Викториевой туфлёй, безжалостно размазан…

Родимый шустрый дасовский таракан – мир праху твоему!

В понедельник завертелась карусель.

Толян исчез ещё до рассвета. Ефросиния Иннокентьевна поехала в пединститут передавать приготовишкам-абитуриентам свои знания тогда ещё не столь обожаемого и популярного в России инглиша. Виктория, кроваво накрасив маленький поджатый рот, отправилась в родимый банк считать-пересчитывать чужие пока деньги. Шурик, с утра повяньгав и поуросив до слёз, была под нашим с Леной конвоем препровождена до вечера в казематы детского садика. Мы же стопы свои направили сначала в ЖЭУ, потом в паспортный стол, затем – во Дворец бракосочетаний.

Естественно, как водится в наших благословенных палестинах, повсюду мы получили звонкий отлуп: ЖЭУ и Дворец Гименея понедельник объявили не приёмным днём, в милиции паспортистка принимала лишь с двух дня.