Мишкино детство - Михаил Горбовцев

Мишка на нее за это осердился: во-первых, потому, что похвальба у ребят считалась пороком, а главное потому, что попы ходили, как бабы, патлатые, и подрясники на них висели, будто на огородных чучелах. Теперь бабы, затаив в углах губ ехидную усмешку, будут у нее спрашивать: «Ну, как твой поп?» А если случится при этом дед Моргун, то обязательно заметит: «Всяк бы был попом, да голова клепом». «А мать, как только порог переступлю, так уже испугается, — думал Мишка, — а потом коршуном набросится и будет бить и кричать: «Аспид ты мой, мучитель!..»

Мать действительно испугалась, увидев Мишку, но бить не только не стала, а даже принялась успокаивать его. Из Мишкиного рассказа, перемешанного со слезами, она ничего не поняла, но повторяла:

— Я знаю, что ты не виноват. Это кто-нибудь натворил, а на тебя свалил… Ты не плачь. Я сейчас к матушке-попадье схожу, и все уладится…

Мать быстро оделась и выбежала во двор. По метнувшейся тени на замороженном окне Мишка определил, что пошла она не в Осинное, а на другой конец Кобыльих бугров — должно быть, к Митьке. Мишку зазнобило. Разув лапти, он полез на печь, выбрал погорячее кирпичи и прилег. Но озноб не только не прошел, а еще усилился. Тогда он укрылся дерюгой и поверх нее накинул свой пиджак. Стало теплее. К горячим векам подступила сладкая дрема. Сквозь дрему он слышал, как во дворе поднялся сполошный куриный крик. Мать, должно быть в подарок матушке, ловила курицу. Может быть, Мишкину рябенькую любимицу? Ему все равно. Перед сомкнутыми глазами колышется какое-то горячее розовое марево…

— Земля горит! — крикнул Мишка и в страхе проснулся.

В хате было тихо. Сквозь стекла сочился голубой холодный сумрак. Веки опять начали смыкаться. Опять заколыхалось марево… Смутно до сознания доносится голос матери: «Господи, оглянись на нас, бедных сирот…»

Мишка заболел.

Товарищи и соседи уже решили, что на этот раз Мишка не выживет. Болезнь тянулась долго. В сознание Мишка приходил редко. Ему все время виделась прошлая жизнь: то он играет с ребятами на Кобыльих буграх в лапту; то идет с ними в Монашеский лес за салом, только лес почему-то все отодвигается, и они никак не могут дойти до него; то будто они играют в войну с боковцами. Как-то примерещилась Акимова душа: величиной, как жук, только похожа на муху; в рябенькой жилетке, а голова — деда Акима, с кругленькой седой бородкой, морщинистым лицом. Вот она полезла в широкую яркожелтую трубочку тыквы. Мишка хотел подкрасться и поймать ее, но в это время раздался громкий смех, он вздрогнул, открыл глаза и сразу же зажмурился. В окна избы бил яркий солнечный свет. Но Мишка все же успел уловить обстановку избы: в дорожке света — танцующую пыль; стол, покрытый чистой белой скатертью; красную горящую лампадку. На скамейке в ряд сидят его друзья: Петька, Сашка, Юрка. По одну сторону стола, облокотившись на руку, сидела мать, а по другую, как всегда в валенке и полушубке, — Семен Савушкин.

— Так вот какой был хитрый поп и какой наш брат мужик остолоп, — сказал Семен, заканчивая, видимо, какую-то побаску.

Мишка любил Семеновы присказки и побаски. Они у него были большей частью смешные, а у матери — грустные, хоть с хорошим концом.

— Про что это он? — спросил Мишка, снова открыв глаза.

— Глянь, жив? — весело крикнул Семен. — А ну-ка, довольно валяться, вставай хозяйствовать, — сказал он, подходя к кровати.

Мать засуетилась, поднесла Мишке чашку взвара.

Ребята наперебой хотели рассказать новости.

Но Мишка повторил свой вопрос:

— Про что это дядя Семен рассказывал?

— Это я рассказал им, как поп зиму укоротил. Хочешь?

— Ага, — кивнул головой Мишка.

— Ну вот, — начал Семен. — Надоела мужикам зима. Вот как-то они толковали-толковали, как бы уничтожить зиму, да так ничего и не придумали. И решили итти к попу: поп ученый, он все может. Приходят и говорят: «Так и так, как бы это, батюшка, зиму совсем уничтожить или хоть бы покоротить месяца на два». Поп посмотрел на них, усмехнулся и говорит: «Нельзя этого сделать». Вышли мужики и толкуют: брешет, дескать, поп, мочь он может, да без подмазу не хочет. Решили принести подмазу. Поймали по петуху, подмышку и снова приходят: «Вот тебе по петуху, только, сделай милость, укороти зиму». Поп посмотрел на петухов завистливыми глазами и говорит: «Ну вот что: можно так сделать, чтоб два лета было и одна зима». — «Да хоть так-то сделайте, батюшка», обрадовались мужики. Поп петухов забрал и говорит: «Вот сейчас лето, да?» — «Да», отвечают мужики. «Ну, а потом будет зима?» — «Потом будет зима», согласились мужики. «А после зимы опять будет лето?» — «Правильно», подтвердили мужики и, довольные, вышли. А дорогой сообразили, что поп их обманул… Понравилась?

— Понравилась, — сказал Мишка.

— Лучше стало?

— Лучше, — подтвердил Мишка и попросил еще рассказать.

— Не, на сегодня хватит. Пора обедать итти, а то мне Устинья такую побаску расскажет, что на лбу целая шишка вскочит, — сказал Семен, надевая свою мохнатую черную шапку с красным верхом. — И вы марш домой, — сказал он ребятам: — в другой раз придете.

По уходе Семена и ребят Мишка долго лежал молча. Мать, чтоб не встревожить его, тоже ничего не говорила, только, не спуская глаз, смотрела на него.

— Нынче воскресенье? — спросил Мишка.

— Воскресенье, — сказала мать.

— А Александр Петрович вернулся?

На лицо матери пала тень:

— Про него ни слуху ни духу… Наверно, в городе. Он, говорят, какой-то подложный, жил, говорят, по неправильным документам.

Мишка взволновался:

— По неправильным… А почему же все правильно делал?

— Ну это так говорят. Может, и по правильным, — успокаивающе сказала мать.

Мишка успокоился, подумал и опять спросил:

— А теперь уже весна?

— Весна. Уже огородина взошла.

— А Митька где?

— Митьку наняли в пастухи. В Вареновке живет.

— А меня не приходили нанимать?

— Приходили, только я отказала. Я уже договорилась работать в городе у купчихи Зайцевой в прислугах. И тебя с собой возьму. Там тебя осенью в школу определю… Вот поправляйся скорей.

— А мы его там увидим?

— Кого?

— Александра Петровича.

— Может, и увидим.

— А отец… не слышно?

— Не слышно.

— А может, и отец в городе…

— Может, и отец в городе…

Мишке стало хорошо. Был он только один раз в городе и хотя с воза, по приказанию отца, никуда не отлучался, но видел столько, что иной за всю свою жизнь того не увидит. Прямо при въезде в город, у кабака, возле большого белого дома купчихи Зайцевой, уткнувшись лицом в землю, валялся какой-то человек в белой холстинной рубахе и синих домотканных штанах. Мишка думал, что он убит, а отец сказал, что человек тот просто пьян. Почти над головой пьяного из открытого окна купеческого дома торчала блестящая длинношеяя труба и человеческим, только очень крикливым голосом пела: «Ехал из ярмарки ухарь-купец…»

Потом они проезжали мимо трехэтажного дома. В этом доме в каждом этаже только на улицу Мишка сосчитал по тринадцать окон. А еще один дом стоял в саду за красивой железной оградой, и по бокам дома на каменных тумбах лежали большие зеркальные шары.

На ярмарке народу, лошадей, телег — и не сосчитаешь!

Меж рядами телег, задрав кверху незрячие, оловянные глаза, ходили, осторожно ступая, слепцы. Впереди слепцов поводыренки — малые ребята, босые, без шапок, запыленные. В одном месте слепцы сидели кучкой и громко пели что-то жалобное. В другом месте калека в солдатской фуражке показывал огрызок руки и, кланяясь во все стороны, кричал: «Подайте инвалиду японской войны!» Возле калеки стояла эмалированная белая чашка, и в ней лежали две копейки. Одна из них была новенькая и блестела, как золотая… Еще Мишка видел двух китайцев с длинными черными косами. На китайцах были широкие синие штаны и желтые рубахи, а на ногах какие-то опорки. Мишке город показался чародеевым царством.

Теперь в этом чародее-городе Мишка будет жить. Вот он как-нибудь будет итти по вымощенной камнями улице, а навстречу ему отец и Александр Петрович. Правильные судьи рассудили их дело и признали, что и Мишкин отец и Александр Петрович ни в чем не виноваты, что они не себе только, а всему миру добра хотели. Вот и вся их вина.

И Мишка засыпает со счастливой улыбкой.

Пчелиный рой

Оставив в стеклянной галлерее вещи — узел и сундучок, Мишка с матерью вошли в темную переднюю, пропахшую нафталином, а затем в светлую столовую купчихи Зайцевой. На столе, покрытом белой скатертью, стоял большой блестящий самовар на блестящем подносе. «Должно быть, серебряные», мелькнула у Мишки догадка. Самовар был окружен разной посудой с закусками, конфетами, печеньем. Купчиха сидела одна и из большой розовой чашки наливала в блюдечко янтарный чай. Была она такой толщины, что мать против нее казалась ребенком. Лицо купчихи — круглое, темное. Глаза — будто две ягоды черной смородины. Черные волосы на макушке собраны в узел. Лоб узенький, нос толстый. На верхней губе ясно проступают черненькие усики.