Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия - Максим Кантор

— Печенье раздавали?

— Представьте себе. Ходил по площади государственный секретарь Соединенных Штатов и раздавал печенье. Налево и направо.

— Какой цинизм.

— Украинцы нас предали.

— Укры предали русский мир, хотят присоединиться к Западу.

Отныне украинцев называли «украми» и «укропами», еще их называли «свидомыми», а еще «еврохохлами».

— Война будет.

— Какая у свидомых армия? Полтора танка. Еврохохлы не умеют воевать— Укропы — это так, ерунда. Будет мировая война!

Странно, что говорили о войне с Америкой, хотя бои шли в Краматорске и Донецке, там украинцы стреляли в русских, а русские стреляли в украинцев. И причина убийств была не очень понятна — но, судя по всему, украинцы продали русский мир атлантической цивилизации.

Представить продажу было непросто: как это — мир продать? В банке, за деньги? Обменяли славянское братство на американские доллары? В детали не вдвались, но как-то сделку, видимо оформили, и вот теперь украинцы стали союзниками Атлантического блока — а блок этот, как всем известно, давний противник Евразии. И каждый патриот понял, что речь идет о большой беде.

Рассуждали о глобальной войне русского мира с Атлантической цивилизацией. Евразия против Атлантики — вот до чего дошло! Грядет бой цивилизаций.

Казалось бы, если конфликт столь глобален, то сражение следует вести в Атлантике, среди ревущих волн, на необъятных просторах океана — вот где подходящее место для столкновения цивилизаций! Пусть там, под крики чаек, под порывами ураганного ветра, сшибаются эскадры. Пусть там, в разбушевавшейся стихии, взрываются линкоры и горят эсминцы — однако нет, бои шли на садовом участке соседа, не имевшего отношения к атлантической цивилизации. Декорация для роковой баталии была выбрана неудачно — но уж какая есть: решили, что бои с Атлантической цивилизацией лучше всего вести в Мариуполе, под вишнями. Там и вели бои.

Это лишь прелюдия, говорили проницательные патриоты, но, если мы уступим сейчас Украину, то завтра враги войдут и в Россию.

— Как это — уступим Украину? Украина ведь отдельная страна?

— Прекратите. Нет такой страны. Украина — это часть России.

— Кто войдет в Россию? Укропы? Еврохохлы?

— Куда им! Нет, пиндосы войдут!

Пиндосами в России называли американцев. Почему так американцев называли, я не знал, но прозвище повторяли все.

— Пиндосы сговорились с укропами, чтобы вместе напасть на Россию.

— А Европа что делать станет?

— Европа кончилась, легла под Америку. Сговорились русский мир разрушить. Нет больше Европы! Воспоминание одно.

— Хохлов надо давить, все они фашисты.

— Неужели все?

— Все.

Все ли украинцы были фашистами, сказать трудно, но большинство граждан России поддержало решения правительства по присоединению Крыма. Когда русские войска вошли в Крым, все радовались.

— Крым украинским и не был никогда, — так говорили.

— Шестьдесят лет все-таки был, — отвечали некоторые.

— Не надо демагогии! Укропам повезло: Хрущев им Крым подарил. Вот так: сдуру подарил. Хрущев и сам был укроп по национальности.

— Мы восстановили историческую справедливость.

Так говорили многие, и я тоже так говорил. Я не считал украинцев фашистами, да и вообще не считал что на Украине фашизм; но Крым все-таки русская территория, пусть уж Крым будет в России. Только вот не получалось поверить, что Украина на Россию напала.

— Ты не понимаешь. Укры на нас напали!

— Не понимаю. Это ведь Россия на Украину напала.

После таких слов мой близкий друг перестал со мной разговаривать.

— Смешно. Нет такой страны — Украина, нет! Есть единая Россия, которую насильно разделили, а слово «Украина» означает «окраина России».

— Однако страна есть и язык у них свой.

— Разве это язык? Свидомиты!

Слово «свидомит» русские патриоты образовали от сочетания украинского слова «свидомый», то есть «знающий», и слова «содомит». Получилось смешно: свидомит. Почти так же смешно как слово «либераст».

— Я прикинул: получается, что на Украине три миллиона активных фашистов, — сказал мне друг.

— Неужели три миллиона? Три миллиона фашистов?

— И сочувствующих фашизму — еще миллионов десять. Укропам поперек горла все русское. А ты их поддерживаешь.

— Я не поддерживаю.

— В России действует пятая колонна. Ты с ними, с национал-предателями?

Друг перестал со мной разговаривать. В те дни многие поссорились — и правительство объяснило народу причину ссор.

Президент России сказал, что в стране действуют национал предатели, и с этих пор термин «пятая колонна» звучал официально. В Кремле устроили праздник по поводу добровольного присоединения Крыма к России — и там президент выступил с торжественной речью. И в речи, между прочим, он сказал о некоторых людях, которые предают российские национальные интересы. А потом на улицах стали вешать плакаты с портретами участников «пятой колонны». И некоторые интеллигенты испугались — гнев народа всегда страшен.

Что касается меня, я поехал на вокзал не потому, что бежал с Родины. Но билет сдавать не хотелось — а потом, когда толпа идет в одну сторону, всегда хочется пойти в другую.

Приехал. Ждал, что поезд отменят. Пассажиры стояли вдоль перрона и томились — вслух никто ничего не произнес, но взгляды были растерянные.

— Драпаете? — спросил меня человек на перроне. Потом оказалось, что он польский коммерсант.

— По делам еду в Берлин.

— А я домой еду, в Польшу. Если отпустят, конечно, домой. Всякое тут бывает.

Однако поезд отправился по расписанию: с Белорусского вокзала, через Минск и Варшаву, — прямо в Берлин.

Поезд ветхий, еще советский, купе на четырех человек — полки слева и справа, столик для нарезания колбасы и распития спиртных напитков. У меня было три попутчика: женщина с сыном Севой ехали до Минска, а польский коммерсант ехал в Варшаву.

Подростку Севе было шестнадцать лет, он был очень крупным подростком, и, когда вставал в проходе меж полок, воздуха в купе не оставалось. Польский коммерсант сразу же забрался наверх, чтобы не попасть Севе под руку и оттуда вел свои антироссийские разговоры. Говорили про Украину — а о чем прикажете говорить в такие дни?

— А помните, — сказал коммерсант с верхней полки, — президент Путин сказал всем, что российских войск в Крыму нет. Сам отправил в Крым войска, а с трибуны сказал, что это не российские войска. Ловкач! Комедия, а? Соврал, соврал ваш президент…

На подростке Севе была надета футболка с портретами президента Путина и министра обороны Российской Федерации Шойгу — футболка плотно облегала торс Севы и государственные мужи приятно улыбались с Севиной груди, а надпись на футболке гласила: «Вежливые люди».

Сева расправил грудь, потянулся и сказал густым голосом:

— Военная хитрость.

И он подмигнул мне и своей маме. А президент на широкой Севиной груди — скривил рот, но промолчал.

— Лариса, — сообщила мама Севы и подала мне лодочку своей аккуратной ладошки. И было видно, что Лариса очень одинокая и печальная женщина, а Сева возник в ее жизни случайно, плод грустного приключения юности.

Мы пожали друг другу руки. Потом и подросток Сева протянул мне широкую ладонь.

— Всеволод.

— Президент врать не должен, — сказал поляк сверху.

— Президент сам знает, что он должен, — сказал Всеволод. — Президента России еще учить будут.

— Севочка!

— Президента трогать не дам. Он Россию с колен поднял, — сказал Сева.

— В Донецк из России бандиты приехали — стреляют, войну провоцируют. — рассуждал польский коммерсант, — интересно вы с колен встаете.

— Вероятно, — осторожно сказал я, — в Донецке воюют добровольцы.

— С танками и зенитками приехали добровольцы. Я вас умоляю, вы же взрослый человек.

— Спасать надо славян, — сказал подросток, — вот и поехали храбрые люди. С фашизмом сражаются. Как наши отцы сражались.

— При чем тут твой отец? Где твой отец воевал? — сказал сверху коммерсант, свесился вниз, оглядел Севу с Ларисой и замолчал.

— Наши отцы, — сказал Сева густым голосом, — с германским фашизмом сражались, а сегодня американский фашизм.

— А Украина при чем? Вечно вы с фашизмом не в том месте воюете. И отцы ваши такие же были.

— Наши отцы — герои, — сказал Сева, а его мать Лариса смотрела на крупного сына печальными блеклыми, как пейзажи среднерусской полосы, глазами.

— Война идет, — сказал поляк, — а у людей ни страха, ни ума нет.

Война уже жила сама по себе, и так возникла отдельная от мира правда войны и другой правды теперь не было — уже нельзя было сказать, в чем причина убийств, кто прав, вообще нечего было сказать. Когда журналисты описывали войну, они все врали — кто нарочно врал, а кто врал случайно — просто потому что невозможно описать событие со всех сторон, а можно только с одной точки. Но требовалось писать ярко и кричать о войне громко — и журналисты возбуждали население; они писали так: «убитая девочка — чем она мешала киевской хунте? За что ребенка убили фашисты?» И граждане, читая такое, приходили в ярость. Про войну в Донбассе знали очень мало — но, казалось, что знают все; причину убийств назвать никто не мог — в самом деле, не за то ведь, чтобы русский язык признать государственным в чужой стране, убивают людей? Наверное, есть и другая причина. Но причиной никто уже не интересовался. Люди умирали и убивали, и слова были не нужны. Просто горела война, и надо было подкладывать в войну новых людей.