Странник и его страна - Михаил Веллер

И только они, напасшиеся, легли спать и исчезли вообще, как все внутри меня завибрировало крупной машинной дрожью, задрожало горячим гулом, и нестерпимое беспокойство перешло в страх и стало душить до крика.

То состояние, когда во сне ты понимаешь, что спишь. И говоришь, понимая, что говоришь это во сне. Хотя на самом деле это не сон, а реальность, и от нее вся жизнь зависит. То есть, координация полушарий и очагов возбуждения нарушается, видимо.

И сижу я в кабинете у следователя. Стол, табурет, стены в зеленой масляной краске, решетка на окне. Он дотошный. Я спокоен и уверен. И говорю я:

– Не убивал я его, гражданин следователь.

А он, плохо различимый, молча мне возражает, не верит. И я продолжаю на разные лады:

– Гражданин начальник, да не хожу я по-мокрому, вы сами знаете.

И:

– Да не мочил я его, на хер мне это надо.

Одновременно я понимаю, что нарочно играю в литературную игру: кошу под блатного. И одновременно же оказывается, что колет он меня всерьез, и мне вышак ломится. И я говорю:

– Да нечего меня колоть, начальник, мне вышак так и так ломится. Чалму не мотай.

И в конце концов говорю своим, городским, вежливым голосом:

– Да, я его убил, потому что мне так надо было.

И все кончается, исчезает, и забывается напрочь. Сон, чернота, забытье.

А спал я в палатке между Каюровым и Черниковым в ту ночь. Кошма снизу на троих, одеяло сверху, боками греемся. И утром ничего не помню, как со снами обычно и бывает.

Вылезаем утром из палатки, варим чай, курим. И иногда мне кажется, что ребята на меня как-то смотрят так, не совсем как всегда, не совсем понятно. Вроде показывают, что все как всегда, а вроде что-то неестественное. А иногда украдкой как-то интересно, как-то по-чужому смотрят.

Но вообще на такую ерунду никто внимания не обращает, мы проще, и дело есть всегда.

Переход легкий, по ровному, последний такой перед своротом на Курай. Еду за гуртом, курю, на душе смутно. Тоска неясная, что-то вспомнить не могу.

И – вспоминаю! Весь свой сон с разговором – ясно вспоминаю!!!

Это я дал. Это я Вовке с Колькой устроил прослушивание радиопьесы. Можно вообразить.

И стало ребятам наконец понятно, как я тут оказался, и что я тут делаю, и кто я по жизни. Все вопросы сняты. И зовут меня, может, не так, и не из какого я не из Ленинграда, скорей всего.

А вопросов у серьезных людей задавать не принято.

Все осталось как было, но я резко приподнялся. Вырос статус. Появилась доля осторожности в отношении, можно сказать.

Сарлык мирно пасется, пока бригада дрыхнет в палатке, треснув ведро браги, закрепленное литром водки: удачный обмен на полбарана. Когда проснутся – поедут искать более подвижный овечий гурт: тот успел укочевать за сопку.

Лишь однажды мы обменялись плюхами с Женькой Шишковым. Он был гораздо сильнее. Он въехал мне по скуле открытым запястьем – и нетвердо ждал, что будет. Принял раз кулаком по скуле же, отодвинулся, успокоился и повеселел. Нас помирили.

Я остался единственным, кого ни разу не отоварил после банки Володя Камирский. Он рассказывал, что мы с ним оба из Ленинграда.

– Пацан с Невы! – сипел Камирский и иногда менялся, чтобы дежурить ночь у костра со мной. Он шел на сарлыке, а я на баране. У нас было триста сарлыка и две тысячи барана.

Барбыш

Блестячие, Колокольный Бом и Барбыш ждешь с беспокойством. Через двадцать четыре мостика Блестячих над ручьями в витом таежном ущелье – можно проталкивать гурт два дня. На Колокольном Боме – узком пятикилометровом приторе по скале над Катунью – бригады иногда ночуют с гуртом: растянется по тропке и не идет, хоть тресни. А на Барбыше травяной косогор уходит под сорок пять градусов от Катуни в небо, и ребята теряют скот. В дождь он прет кверху и при тумане разбредется в горах, а в жару прет книзу и бешеная вода норовит сбить и унести крайних.

Блестячие и Колокольный Бом мы прошли на диво, а на Барбыше опрокинулась таратайка.

Моросило весь день, и кони оскользались. Баран и сарлык шел пасом, и мы одерживали верхний край. А таратайка с таборным имуществом, кренясь, как яхта, уехала вперед и скрылась. Там подскочила на камне, конь оступился, таратайка на бок, конь на спину, вниз – триста метров. Ваня Третьяк, наш старый полицай, перехватил ножом ремешки хомута. Это красиво сказано – перехватил. Пока он их пилил, получил копытом в бок и совершил оборот вместе с таратайкой.

Потом она катилась вниз, а он держал коня и причитал. Все стеклянное с борщом и рассольником разбилось. Все жестяное с тушенкой и сгущенкой укатилось в Катунь. Чай промок, сахар порвался, расстрел был неизбежен.

Подошли мы со скотом. От жратвы – пейзаж коврового бомбометания. Впряженный в таратайку Ваня вытаскивал ее наверх и матерно плакал. Конь смотрел на него с отвращением. До Абая было четырнадцать дней. Жрать было нечего. Мешок крупы и мешок макарон.

– До деревни дойдем и всем разживемся! – горячечно стелился Ваня.

– Не дойдем, – сказал Володя Камирский. – Я тебя здесь убью.

– Щас ножками стопчу и в Катунь, – всерьез задышал Женя Шишков.

– Не ты первый, Ваня, не ты последний, – хмуро заключил Колька Крепковский.

Тут ливануло, скот потек вверх, и мы погнали дальше. Немного, конечно, засуровели. Так впереди палатки, костер и жратва. А так что.

– Фашистская рожа, сука, падла, я б его в сорок пятом лично бы повесил! – не мог успокоиться Вовка Каюров, особенно чувствительный к потере продуктов.

К стоянке пришли без настроения. Пасти барана была моя очередь.

Гурт лез вверх. Я метался над краем, хлопал плащом и орал. Их две тысячи, а я один. Они тупые, но упорные. А я умный, но лучше б сдох.

Не понимая препятствия, баран пощипал под ногами, смирился, спустился, сгрудился и лег спать. Я отнес седло в палатку, вбил кол и привязал чумбур где трава гуще. Оставил коня пастись и пошел к костру.

Они нашли пень, вырубили углом с подветреной стороны, и в этой полузагородке разожгли огонь. Уже разгорелось, даже плащ над ним держать перестали: дождь не гасит, капли на лету парят, как туманный купол над светом. И в ведре закипает вода. Три литра в чай. Заварим купеческий, пачку на чайник. В остальном быстро сварим макароны.

А баран лежит! Я курю в блаженстве. И кидаю окурок в костер.

И он падает в закипающее ведро.

Меж лопающихся пузырей в движении белых жгутов разошлась пленка бурой взвеси с черной сыпью, и пляшет желтый бумажный клок.

Покушали. Почаевали. Ели вчера вечером, за сутки.

Долгую секунду я боюсь смотреть. Пустая надежда: а… просто снять это… типа накипь… нельзя? Кипяток, стерильно…

Не по закону.

Моя судьба решается в кругу.

Но мне и так пасти после трудного перехода, а Барбыш мы прошли удачно, потеря жратвы своим масштабом заслоняет мелочи, а главное – на Ване уже душу отвели, портрет его отрихтован, и Володя Камирский весел. Народ незлобив.

– Ну что, Миха! – смеется народ. – Давай за водой.

Щедрым жестом выплескивая кипяток, мне вручают ведро.

А вода – это двести метров вниз по скользкому крутому склону. Со свистом на каблуках, тормозя задницей. Слалом с ведром. Не удержаться! Бобслей по-русски. Шпеньки торчат, камни скачут, главное – переставлять ноги быстрее, чем летишь вниз. Сполз боком по осыпи, уперся сапогами в воде. Черпанул из гремучего катунского порога! И на восхождение.

А наверх лезть – как по намыленному столбу. Дождик обтекает, трава убегает, глина смазывается… С ведром воды быстрее на Эльбрус. Я лез минут двести, не меньше пятнадцати. Цепляясь когтями, не дыша в опасных местах. И на коленях, и упираясь задом наперед, как гусеница стремительным домкратом.

Дождь. Влез. На кручу. Поставил ногу. Подаю ведро.

И под задней ногой у меня все исчезает, я взмахивая рукой для равновесия, выливаю ведро на себя, из прогиба перехожу в сальто назад, ведро бьет по голове и со звоном скачет вниз, а я качусь по грязи за ним.

Катунь гремит порогами; что в нее упало – то пропало. Никогда не приходило в голову в ней искупаться: свое здоровье ближе к телу. Резкая красота Алтая воспринимается только с точки зрения удобства скотопрогонной трассы.

Никому в жизни я не дал столько счастья. Их разорвало от хохота. Чуть с обрыва не попадали. Орали, свистели и топали, как стадион.

С двадцатого кувырка я сумел встать и полетел вниз скачками догонять ведро. И догнал, и упал, и мы покатились наперегонки. Наверху было сумасшествие.

Ведро упало в реку и поплыло. Я упал в реку и прыгая лягушкой догнал и поймал его.

– А-а-а-а!!! – умирали на галерке.

Я много пережил и передумал, пока поднялся к костру с водой. Серийное убийство больше не смущало меня.

Бригада утирала слезы блаженства. Любовь окружила меня.

– Знаешь, Миш, даже чаю не надо, – сказал Володя Камирский. – Это ты лучше чаю дал.