Михаил Кликин. Сборник - Михаил Геннадьевич Кликин

В избе было жарко, но людей, спрятавшихся на печи и полатях, бил озноб. Шутка ли — знать, что все двери для смерти сейчас открыты, все засовы сняты-откинуты. И надежда только на безвестного дезертира, который и имени-то своего не назвал, а лишь пугал всякими небылицами.

Щёлкал маятник ходиков.

Цвиркал под печкой сверчок.

Потом птица в окошко стукнула — и всё стихло, даже часы встали.

Дед вцепился в берданку, выглянул с полатей из-за корзин и тут же назад спрятался — в избе темень, хоть глаз выколи!

Но только… Чу!.. Что это?

Будто вздох.

Или всхлип.

Прямо под окном с северной стороны.

И шаг — редкий, тяжёлый, будто не ноги, а дубовые колоды по земле ступают.

Застонало крыльцо, треснули ступени.

Никак мертвец в дом вошёл?

Где же ты, солдат?! Чего тянешь?! Что задумал?!

Хлопнуло что-то. Бухнуло. Зазвенело.

Курица коротко крикнула.

Загрохотало в сенях, загремело, застучало.

И всё смолкло…

Час лежали люди под потолком, рта открывать не смея.

Два часа лежали, боясь шевельнуться.

Три…

Только на рассвете, убедившись, что живы, выбрались из укрытий, лампадку зажгли, вооружились, чем попало, и опасливо вышли в сени.

Деревянный болван был разбит неведомой силой: колода на три части раскололась, одна берёзовая рука на окне висела, другая у порога валялась, липовых ног и вовсе не было — они потом на улице нашлись, все поломанные, перекрученные. А от курицы только кровавые перья и остались.

Упырь лежал в углу — скорчившийся, чёрный, иссохшийся. В боку его торчал железный крюк, в затылок глубоко впился кривой медный нож, в развороченном рте намертво засел камень, похожий на череп.

А рядом с убитым мертвецом распластался солдат. Ран на его теле видно не было, и крови на пол не натекло, однако с первого взгляда как-то становилось ясно, что он мёртв.

— Эх, мать, — тихо сказал дед, выпуская из рук свою берданку.

Хоронили солдата с почестями — гроб сделали крепкий, крашеный, настоящий, хорошего попа из соседнего села позвали, панихиду заказали, могилу вырыли на высокой светлой части кладбища, крест из старых рессор склепали — аж в человеческий рост.

А в низине за изгородью двумя днями раньше закопали и убитого упыря. Оставили на его могиле ореховый крест да доску с выжженным именем — вот тебе и вся память, сосед Николай.

Поминали солдата шумно, пьяно, весело. Самогон кутьёй заедали, детей сластями закармливали. Под вечер на улице никого не осталось — кто пьяный свалился, кто, за страшные дни страшно уставший, наконец-то уснуть смог.

И никто, кажется, не видел, как в три часа ночи на чистом звёздном небе при полной луне вдруг появилась низкая тяжёлая туча, как в считанные минуты она набрякла и расползлась, и в брюхе её засверкали зарницы, похожие на огненных червей — некоторые из них прорывались наружу, вонзались в кладбищенскую землю — в свежие могилы.

Не прошло и часа — странная гроза стихла. Туча растворилась, словно дым, так ни капли и не пролив. Погасли призрачные огни на могильных крестах.

Ещё минута-другая — и горячая земля вздохнула, зашевелилась. Покосились ограды, полопались могильные плиты, с треском завалилась огромная берёза, и лопнул старый дуб.

А потом накренился, повернулся и выворотился из земли склёпанный из старых рессор крест. И словно бы пасть в могиле открылась — чёрная глотка с обломками гробовых досок вместо зубов.

И там — в глотке этой — ворочался кто-то.

Выбирался…

Рано утром, когда петухи только голоса пробовали, в окно постучали.

Дед спал чутко, как все старики, поэтому глаза открыл сразу, но не сразу понял, что его разбудило.

Через минуту стук повторился — кто-то шлёпал по стеклу ладонью; стекло дребезжало, будто жаловалось.

Дед спустил больные ноги на пол, сунул их в валенки. Поднялся, кряхтя, за спинку кровати цепляясь. Постоял, выжидая, привыкая к боли.

— Что там, батя? — тихо, чтоб не потревожить детей, спросил взрослый сын.

— Спите, — махнул рукой старик.

Он отдёрнул занавеску, выглянул в окошко, но ничего не разглядел в тумане.

С улицы опять стукнули — теперь на крыльце.

— Спите, — повторил дед и, взяв берданку, похромал в сени.

Уличная дверь была заперта. Старик потоптался перед ней, слыша какие-то звуки, спросил тихо, почти прошептал:

— Кто там?

— Это я. Открывай.

Голос был знакомый, только вот чей — дед спросонок вспомнить не мог.

— Ты, что ли, Михалыч?

— Открывай, я на минутку всего, — отозвались из-за двери.

Старик сдвинул щеколду:

— Ну, чего тебе? Похмелиться пришёл? Нашёл тоже время…

Чёрная фигура, окутанная туманом, шагнула на порог. Пахнуло землёй и сыростью, повеяло холодом.

— Михалыч?

Нет, это был не сосед.

В дверном проёме стоял солдат — тот самый, которого они похоронили, на чьих поминках кутью ели и самогоном запивали.

— Ну вот и свиделись, хозяин.

Берданка выпала из дрожащей руки.

— Ты… Ты…

— Не ждал? Так ведь я за платой своей пришёл. Где вы её спрятали? Под печкой? А вещи мои собрали, как я велел?

— Ты же умер! — выдохнул старик.

— Три года назад, — кивнул солдат. — Там, где я был, не осталось живых.

— Но ты убил упыря…

— А это часть моей работы. Вербовщик не