Лабиринт - Яэко Ногами

системе снабжения им подали жиденький напиток, который лишь по названию был чаем, и печенье из отрубей.

— Сёдзо-кун *, в благодарность за сегодняшнюю любезность я привезу вам из Шанхая сигарет,— сказал Кунихико.

— Там, говорят, все как до войны?

— Я не знаю, какой вы курите табак,— нарочито язвительным тоном проговорила Тацуэ,-—-но вот приданое для новорожденного и белой фланели я пришлю, так Марико и передайте.

Потом она сказала, что, если это будет нужно, Сёдзо и Марико в их отсутствие могут пожить в Каруидзава. Мельком взглянув на Сёдзо, она увидела, что у него покраснели даже кончики ушей, словно к чаю, который он сейчас выпил, добавлена была большая доза спиртного.

Кун — дружеское, фамильярное обращение.

Кунихико собрался было его поздравить, но Сёдзо забормотал, что еще ничего не известно, а это только дядюшка и тетушка чего-то заранее беспокоятся, и принялся извиняться: старики, оказывается, пытались передать с ним подарок в дорогу для Кунихико и Тацуэ, но он отговорил их, сказав, что в самолете это будет только обузой.

— Раз уж на то пошло, то и у меня есть для вас подарок,— сказала Тацуэ и открыла сумочку. Она достала оттуда письмо, написанное в Каруидзава.— Вот он, смотрите!

Держа в руке письмо, которое было все в том же надорванном белом конверте, она поднесла его сначала к лицу мужа.

— К чему это! Оставь!

— Отчего же, раз оно все равно написано! — Переведя озорной взгляд смеющихся глаз с мужа на Сёдзо, Тацуэ собственноручно сунула письмо в карман Сёдзо.— Почитаете потом. Тогда вам станет понятно, почему я еду в Шанхай. Конверт я надорвала сама. У нас из-за этого письма была ссора с Кунихико.

— Ну, уж это и вовсе ни к чему,— криво улыбнулся Кунихико жене, которая шутливо вздернула кверху подбородок. Но недовольства в его тоне не было. Наоборот, на его смуглом лице было написано самодовольство уверенного в себе мужа, которого даже забавляет шаловливость жены. Они сидели у окна в самом углу ресторана, и потому разговор их не был слышен за другими столиками. Но кто они такие — это наверняка было известно группе офицеров, сидевших за столиком в центре зала. Об этом им сообщил возглавлявший эту компанию капитан-интендант 1 ранга с белым галуном на воротнике, который еще на аэродроме в Ханэда сам подошел с приветствием к Кунихико и Тацуэ. Молодые офицеры глазели по сторонам и не стесняясь рассматривали красивую, оживленную, смеющуюся женщину. В их пристальных взглядах была откровенная зависть к богатой, счастливой молодой чете, направлявшейся в Шанхай.

Сёдзо еще со вчерашнего дня, как только получил телеграмму, чувствовал, что это путешествие предпринято неспроста. Подтверждалось это и письмом, которое Тацуэ засунула ему в карман. Потихоньку потягивая сигарету «Асахи», он думал о том, что, когда Тацуэ становится вот такой беспечной, веселой и шаловливой, как сейчас это означает, что на душе у нее особенно тоскливо и тревожно. И тем не менее сквозь пахнущий горелой бумагой дымок дешевой сигареты он видел перед собой радостно улыбающихся супругов, довольный вид которых вполне мог вызвать зависть у офицеров.

По громкоговорителю объявили о посадке на самолет.

Разбежавшись по взлетной дорожке, самолет скользнул к морю и взлетел вверх. Разбросанные по воде черные бугорки островков и бурая продолговатая полоска шоссе, некоторое время видневшиеся в окна с правой стороны, растаяли вдали. Теперь всюду, насколько хватал глаз, была видна только голубая гладь моря Гэнкай. Небо было ясное. Однако кое-где плыли, искрясь белизной, кучевые облака, которых утром не было. На горизонте, как будто срезавшем облака снизу, оставляя для обозрения только их округлую верхнюю часть, они были похожи на стоящие в ряд огромные шапки из мохнатого белого меха. Самолет плавно скользил между облаками, словно и сам был одним из них.

— Разрешается курить, господа! Можно отстегнуть ремни сидений! — громким голосом, стараясь перекричать шум мотора, объявил командир самолета, появившийся из двери пилотской кабины. Пассажиры немедленно принялись курить и отстегивать ремни, а он с любезностью метрдотеля двинулся по проходу между креслами. У кресла Тацуэ он задержался и, наклонившись к ней, сказал, указывая рукой на окно.

— Такие облака только оживляют картину неба, лететь будем до самого Шанхая спокойно.

Не прошло и десяти минут, как вид неба изменился. Облака, еще недавно такие пушистые, сверкающие, круглые, вдруг стали уплотняться, словно это свертывалось молоко. Затем прямо на глазах они превратились в широкую стену и преградили путь. Они утратили свою яркую белизну и сделались серыми. Эти огромные, заполнившие все небо горы облаков казались крутыми, обрывистыми и твердыми. Самолет врезался в них, словно человек, который с трудом продирается сквозь толпу, он качался, словно его теснили, толкали, а то будто он сам налетал на какие-то препятствия. Все снова пристегнули ремни. Щелк, щелк... Словно мелкие камешки, вылетающие из вулкана Асамаяма, застучало в окна — полил дождь. Самолет резко пошел вниз, вызывая такое же ощущение, какое бывает при спуске в лифте. Командир самолета поспешно скрылся в кабине. Проводив его взглядом, Тацуэ широко раскрытыми глазами с нескрываемым беспокойством посмотрела на мужа.

— Ничего страшного,— хрипловатым голосом тихо сказал Кунихико.

Самолет пробился сквозь стену облаков. Вернее, проскользнул под ней. Показавшееся внизу море сквозь мокрые от дождя окна казалось совершенно белым, точно слой жира какого-то гигантского животного, с которого содрали кожу. И вдруг это море опрокинулось и закрыло окна — самолет сильно накренился влево.

— В чем дело?

— Все ли в порядке?

— Эй! Смотрите там! — посыпались отовсюду возгласы в направлении кабины пилотов. После того как за ее дверцей скрылся командир, она оставалась закрытой. Самолет резко качнулся и, не успев выровняться, вдруг сразу пошел вверх, а затем снова скользнул вниз, потеряв только что набранную высоту. Дверца передней кабины отворилась. Из нее вышел подтянутый, мужественного вида молодой человек, которого можно было принять за сына командира самолета.

— В моторе обнаружилось небольшое повреждение, приняты необходимые меры. Командир сам сел за штурвал, просим всех сохранять спокойствие,— сказал он.

Из осторожности он, как радист самолета, уже связался по-радио с Ганносу. Если даже придется совершить вынужденную посадку, оснований для беспокойства нет, но тем не менее всех просят надеть спасательные пояса. Запасный выход находится у окна против крыла.

Он не только объявил все это чистым, отчетливым голосом, но и помог пассажирам, двигаясь по качающемуся проходу с той ловкостью, с какой матросы забираются на мачту, сделать необходимые приготовления. Теперь