Гайдзин - Джеймс Клавелл

Перед тем как покинуть мостик, Марлоу проверил положение своего корабля и ветер. Они находились в трех четвертях мили от берега, на достаточном удалении от флота и торговых судов.

— Первый помощник, примите руль. Когда мы поравняемся с флагманом, остановите машину и поднимайте все паруса, курс на восток.

— Есть, слушаюсь, сэр.

Малкольм смотрел, как Марлоу ведет Анжелику к среднёму трапу. Он почувствовал укол зависти, глядя на его легкую походку, и в то же время его забавляло то заразительное очарование, которым Марлоу пытался окутать её всю. Он расслабился в своём кресле. Море, небо, ветер и простор разгладили хмурые морщины на его лбу. Было так хорошо вновь оказаться в море, так чудесно ощущать себя частью этого мощного, содержащегося в безупречной чистоте, гордого боевого корабля; морское кресло было удобным и надежным, а мозг подбрасывал ему различные планы, как решить проблемы завтрашнего дня и дней последующих.

Йосс. Я не собираюсь ни из-за чего тревожиться, пообещал он себе. Помни о своей клятве и о новой эре!

После прибытия Горнта в Иокогаму, подобного дару небес, Малкольм возблагодарил Бога за спасение и поклялся, если информация Горнта окажется действительно такой важной, как он утверждал, что отныне и навсегда он будет делать все, что в его силах, и удовлетворится этим. Располагая достаточной информацией, чтобы раздавить Броков, он был, вне всякого сомнения, уверен, что мать поспешит поддержать его. Анжелика одна имела для него значение, и ещё быть тайпэном, но не только по имени.

В ту же ночь что-то повлекло его к зеркалу. Это должно быть сделано. Какая-то сила заставила его рассмотреть своё отражение, рассмотреть по-настоящему, впервые за многие годы заглянуть в себя по-настоящему глубоко, а не просто увидеть своё лицо.

Он долго стоял так, потом подумал: вот что ты такое, ты все ещё сильно страдаешь изнутри, ты не в состоянии полностью выпрямиться, ноги твои не служат тебе так, как должны, но ты можешь стоять, и ты можешь ходить, и здоровье твое улучшится. Остальное тело у тебя в порядке, как и твой мозг. Прими это. Помни, что мать и отец твердили тебе с самого детства. «Принимай свой йосс — так всегда говорил Дирк. Дирку отстрелили половину стопы, но это не остановило его, на его теле можно было насчитать дюжину ножевых и огнестрельных ран, он едва не погиб при Трафальгаре, где был „пороховой мартышкой“, полдюжины раз его едва ни уничтожил Тайлер Брок. — Принимай свой йосс. Будь китайцем, — всегда советовал Дирк. — Выкладывайся до конца, и пусть дьявол заберет того, кто окажется позади всех!»

Его сердце тяжело застучало. Дирк, Дирк, Дирк. Чёрт бы побрал Дирка Струана! Ты ненавидел, когда его ставили тебе в пример, ты всегда смертельно боялся, что никогда не сможешь вырасти до этого недостижимого образа. Признай это!

Отражение не ответило ему. Но ответ дал он сам.

— Во мне его кровь, я призван управлять его «Благородным Домом», я тайпэн, я делаю все что могу, но мне никогда не сравняться с ним, я признаю это, будь он проклят, это истинная правда! Таков мой йосс.

Хорошо, словно сказало ему отражение. Но зачем ненавидеть его? Он не испытывает к тебе ненависти. Зачем ненавидеть его, как ты ненавидел его всю свою жизнь, ведь ты ненавидел его всю свою жизнь. Разве нет?

— Это правда, я ненавижу его и всегда ненавидел.

Он произнес эти слова вслух, и это потрясло его. Но это была правда, а вся любовь и уважение были сплошным притворством. Да, он всегда ненавидел его, но тогда вдруг, там, перед зеркалом, ненависть исчезла. Почему?

Я не знаю. Может быть, из-за Эдварда Горнта, может быть, он мой добрый дух, который отомкнул мое прошлое и выпустил меня на свободу, так же как и он хочет, чтобы я освободил его. Разве сэр Морган не отравил его жизнь, жизнь его матери и отца? Моей жизни Дирк, правда, не отравлял, но его тень всегда стояла между матерью и отцом и наполняла их ядом — разве это не их йосс, что отец умер, ненавидя его, а мать, как бы она открыто ни боготворила его… в своём сердце она ненавидит его за то, что он не женился на ней.

На капитанском мостике фрегата он вспомнил, как все его тело покрылось холодным потом, вспомнил, как выпил потом виски, но не тот, другой напиток, покончив с этой одержимостью раз и навсегда, осознав ещё одну истину: он жаждал этого лекарства и стал его рабом.

Слишком много истин открылось ему тогда. Не так-то легко принять себя таким, какой ты есть, это самое трудное — и самое опасное — задание, какое под силу человеку, стремящемуся обрести душевный покой. Я справился с ним, нравится мне это или нет.

— Первый помощник, — обратился к лейтенанту Ллойду молодой сигнальщик, чья подзорная труба была наведена на его коллегу вдалеке. — Послание с флагмана, сэр.

Двумя палубами ниже машинное отделение напоминало тюремное подземелье, наполненное раскаленным воздухом, пульсирующим грохотом, пылью, вонью и чернотой, которую пронзали квадраты пылающих углей, когда полуголые кочегары открывали дверцы печей под огромными котлами, чтобы подбросить туда ещё угля или поворошить внутри кочергой и снова подбросить.

Анжелика и Марлоу стояли наверху, на одной из железных решеток, воздух взлетал к ним, наполненный запахами угля, огня, горящего масла, пота и пара. Тела внизу лоснились от пота — большие животы и перекатывающиеся буграми мускулы — острые как бритва лопаты, скрежеща по металлической палубе, вгрызались в уголь, сложенный в бункеры, и появлялись оттуда полными, потом искусный швырок — и уголь ровным слоем разлетался по поддону, чтобы тут же вспыхнуть и быть покрытым новым слоем.

Ближе к корме грохочущий двигатель сиял, смазанный и начищенный до блеска. Там тоже были люди: одни впрыскивали в шарниры и соединения масло из длинноносых масленок, другие подтирали его ветошью, третьи следили за стрелками приборов, помпами и клапанами, пока машина вращала вал гребного винта, перемалывая толщу морской воды. Из-под клапанов со свистом вырывался пар, масло стекало, его подтирали, постоянно следили за поршнями, пальцами, рычагами, подбрасывали ещё угля, и Анжелика находила все это ужасно интересным и захватывающим — те, кто был внизу, словно не замечали их.

Марлоу с гордостью показывал рукой и давал пояснения, стараясь перекричать шум, а она отвечала время от времени кивком или улыбкой, легко держа его под руку, чтобы не упасть, не слыша ни слова и нимало не интересуясь его рассказом, целиком захваченная видом машинного отделения, которое представлялось ей некой Валгаллой, нездешним миром мужчин, где машины сочетались браком с ними, становившимися отныне их частью — первобытная и вместе с тем футуристическая картина, где мужчины-рабы ублажали своих хозяек, а не наоборот.