Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

в чем дело: скажи, что, по-твоему, могло бы измениться, если бы даже я разделил твои чувства?

– Не знаю. Но я хочу сказать…

– Ничего бы не могло измениться, – поучительно сказал Петр Андреевич. – Потому что мы как раз пара. И тут ничего не поделаешь. Мы пара. Третий час, – прибавил он устало и поцеловал ее, как ребенка. – Как ты думаешь, еще не поздно выпить чаю?

«Сказать или не говорить? – думала Маша, уже когда рассвело, глядя на его успокоившееся лицо, казавшееся ей прекрасным. – Конечно да. Но не сегодня. Через несколько дней. Когда не останется никаких сомнений».

54

После гарантий президиума ничего, кажется, больше не оставалось, как взять назад заявление об уходе. Но никто не поверил этим гарантиям. Более того, почти все сотрудники отдела были уверены, что конкурс окажется ловушкой, после чего отдел все равно будет разделен.

– Сговорятся с конкурсной комиссией, а потом тот же Осколков побеседует по-дружески с каждым членом ученого совета, одному пообещает премию, другому поездку за границу, – сказала Мария Игнатьевна. – И будьте здоровы, живите богато!

Петр Андреевич был уверен, что мнения разделятся, и чуть не заплакал, когда его проводили к Врубову единодушными наставлениями не брать заявление назад.

– И вообще – молчи, – посоветовал Левенштейн.

– То есть как?

– Пользуйся разговорной речью только в случае крайней необходимости. Держись загадочно. Вдруг скажи что-нибудь не то. Постарайся оставить его в состоянии остолбенения.

Коншин засмеялся. Но совет был, как он вскоре убедился, дельный.

Врубов встретил его более чем дружелюбно. Пылкая речь Петра Андреевича была упомянута в первых же словах, но в спокойном, миролюбивом тоне.

– А вы, оказывается, горячий человек, – смеясь, сказал Врубов. – Вот уж не подумал бы! Карты на стол, а там – море по колено.

Он подождал ответа. Коншин промолчал.

– Мне хочется заверить вас, – сказал Врубов твердо, уставившись в лицо Коншина стеклянными глазами, – что все зависящее от меня будет сделано быстро и без недоразумений. Соберите сотрудников и скажите им, что конкурс – пустая формальность, будут избраны все. И вообще, дорогой Петр Андреевич, не кажется ли вам, что пришла пора новых, более, я бы сказал, естественных отношений?

Тут следовало сказать, что эта пора действительно наступила и что естественные отношения сами собой восстановятся, когда приказ будет отменен. Но Коншин не ответил, и снова наступила пауза, в которой, казалось, было нечто значительное. Ничего значительного не было, однако как бы могло быть, и, по-видимому, это заставило Врубова насторожиться. Зашел будто невзначай Осколков и, спросив о чем-то директора, остался в кабинете.

– Вот я говорил Петру Андреевичу, что конкурс – простая формальность, – повторил Врубов. – Так сказать, общепринятая формула перехода. После решения президиума этому может помешать только одно обстоятельство – заявление об уходе.

– Ах, боже мой, – сердечно сказал Осколков. – Да неужели, дорогой Петр Андреевич, вы еще не устали от этого затянувшегося недоразумения? Пришло, кажется, время пожать друг другу руки, обменяться добрыми пожеланиями и – мне ли об этом говорить? – за работу, Петр Андреевич, за работу!

Можно было возразить, что обмениваться добрыми пожеланиями рановато, и Коншин уже собрался было сказать об этом, но, вспомнив совет Левенштейна, только раскрыл и закрыл рот. Снова наступила пауза, еще более неловкая после столь добрых, оптимистических восклицаний. Все трое молчали долго, с минуту. В рачьих глазах Осколкова мелькнуло беспокойство.

– Насколько мне известно, Павел Петрович намерен не только восстановить, но расширить отдел, – сказал он наконец. – Вы, кажется, просили у него третью лабораторию для Ордынцевой. Мы обсудили этот вопрос и согласились, что это действительно необходимо.

Не было ни малейших сомнений в том, что это действительно необходимо. В группе, которой руководила Мария Игнатьевна, молодые и не очень молодые люди давно притерлись друг к другу, и важно было еще больше упрочить эту связь. Но Коншин только сказал совершенно некстати:

– Так.

Это было более чем загадочно. Врубов и Осколков обменялись взглядами. Они были озадачены. По-видимому, в странном поведении Коншина им почудилась серьезная опасность.

– Простите, – осторожно сказал Осколков, – я не понимаю, что вы хотите сказать.

Пришло наконец время заговорить. И Коншин, действуя, очевидно, совершенно бессознательно, встал, задумчиво прошелся по кабинету и сказал:

– На конкурс подавать не будем.

Если прежде паузы были недоумевающие, неловкие, неопределенные – новую можно было назвать оглушительной: Врубов и Осколков, как в музее восковых фигур, застыли в позах крайнего негодования.

– То есть как не будете?

Коншин снова промолчал.

– Вы хотите сказать, что все ваши сотрудники намерены уволиться из института? – спросил Осколков.

– Да, намерены. Если приказ не будет отменен.

Врубов с бешенством ударил кулаком по столу.

– Ни при каких обстоятельствах я этого не сделаю! – закричал он. – Я гарантировал президиуму восстановление отдела, но не давал обещания отменить приказ. Об этом в постановлении нет ни слова.

– Если не ошибаюсь, в военном уставе записано, что приказ заведомо бессмысленный или наносящий очевидный урон подчиненный выполнять не обязан, – возразил Коншин. – Наш разговор, полагаю, закончен?

Он поклонился и вышел. Вернувшись в отдел и отмахнувшись от валерьянки, которую ему снова предложили, он со смехом, правда несколько нервным, рассказал сцену в директорском кабинете. Его горячо одобрили.

– Ага, я же говорил! – воскликнул Левенштейн. – Ни слова?

– Как будто воды в рот набрал.

– Прекрасно! Это скандал,