12 шедевров эротики - Гюстав Флобер

И припав поцелуем к ее груди, к ее густым волосам я впивал благоухание жизни. От нее пахло землей, лесной росой, ароматом коры, одуряющим мускусным запахом зверей, подобным прелой болотной тине.

И я обвил ее руками, как будто то была сама земля.

Глава 22

Позднее я понял, что она могла любить только самое себя. Она любила себя сквозь призму любви к ней мужчин, бесчувственная к их страсти, поклоняясь единственно себе самой. Все мы были только зеркалами, в которых она созерцала себя в богатом убранстве красоты. Она обладала своими любовниками, не отдавая им себя всецело. Ее тело было невыразимым великолепием для нее самой. Наружно отдаваясь мужчинам, она хранила внутри себя гордое одиночество.

Наверное, природа, лишив ее красоты лица, хотела умерить дерзкую и чудодейственную красоту ее тела. Иначе она не была бы под стать нашему времени, которое потеряло гордое упоение блеском наготы.

Цветок зреет пригреваемый только небом и колеблемый ветром. Чтобы нагулять мускулы и кости, обильную, гладкую шерстку, звери купаются в соках, в солнце и в пространстве. А девственное тело человека томится и чахнет, как узник в темнице, с детства скованный отвратительным воспитанием, лишающим его необходимого воздуха. Молодая лошадь, собака, лесной волк, пасущаяся на поляне телка являют более совершенный образ красоты, чем женщины в гинекее, купальнях, в местах, где они раздеваются.

Это сравнение невольно приходило мне на ум, когда я созерцал великолепное тело Од и представлял себе изумленную клинику телесной немощности и уродства, зрелище пороков и изъянов, огромные валы искривленных тел, наводняющих улицу, украшенных, как пышная рака с мощами, но скрывающих под нею рыхлые и приплюснутые груди, сухую, бесплодную, несмотря на притирания, кожу, худые изогнутые ноги под грузными, отвисшими боками, жалкие вздутые, изрытые животы, припухлые желваки и наросты, уродливость ног и рук. А Од могла сбросить свои одежды в любой момент и предстала бы безумно прекрасной с головы до пят, как символ, как величественный Кумир. Самые высокие требования гимнастического и хореографического искусства, казалось, воплотились в чудесной ритмичности ее движений и форм, словно состязалась она на ристалищах с прекрасными эфебами, была одной из канефор на торжественных шествиях в честь Цереры, воительницей — мимой на дионисийских празднествах с тирсом и копьем.

Она пришла однажды и развязала свой пояс. Я увидел, что концы грудей она раскрасила алой краской.

То был второй месяц нашей любви. С некоторого времени я ощущал в себе упадок сил.

Под этим красочным рисунком, напоминавшем цвет металла и рубинов воинских доспехов, с ее пылавшими, как факел, ореолами персей, она казалась мне в моем угнетенном состоянии искусительной Омфалой, царственным великолепием жгучей Далилы, зардевшейся от крови мужчины.

Под узким челом Од хранила упрямое и лукавое очарование Зверя. Она обладала мастерским искусством возбуждать остывшую страсть. Она была чародейкой, пускавшей в ход бесчисленное множество колдовских средств. И я отлично знал ее ужасное могущество и все-таки любил ее со слепым раболепством. Я был рядом с ней, как первобытный, косматый предок, в котором бродили соки безотчетных инстинктов Зверя.

Так перед первым человеком предстало соблазнительное существо: Женщина, раскрасившая свое тело соком плодов.

Он не узнал ее сначала. Она засмеялась, раскрыв свой рот, как плод, и тогда он нашел, что она гораздо красивей так, чем в обычной своей наготе. И оба они изведали опьяненье, которого не могли им доставить соки деревьев.

Од пришла ко мне со своими раскрашенными персями, как Ассирийская Царица, и в тот же миг моя кровь запылала.

Она сознавала свою власть надо мною и коварно промолвила:

— Теперь ты весь мой, ты мой в крови твоих жил, потому что кровь эта — Я.

Я не знал, какой таится в этом смысл. Я весь затрепетал, и этот трепет был знаком и доказательством ее обладания мной.

Мне представилось вдруг, как при звуке этого беспощадного слова одну за другой вырывали все нити моих нервов. Жизнь моя разбилась на мелкие куски, и я лежу на раскаленной решетке, под которой раздувает полыхающие угли этот свирепый вампир в облике женщины. Но я не ушел, не побежал через города и селенья, как объятый пламенем человек, спасаясь от пожара.

Од доставляли удовольствия эти игры. Она выдумывала другие, как убранство для своей красоты, как обновление для своей радостной гордости.

Однажды она сбросила с себя плащ, который окутывал ее всю, и предстала нагая в лучезарном сиянии, в пламени и крови, переливавшейся игрой драгоценных каменьев. Она легла на постель и блистала жемчугом и золотом.

Перед этим она мне рассказала, что все свои чудные украшения и богатство получила в наследство от одного родственника. Но никогда не надевала на себя этих украшений. На ней не было ни одного камня, который бы нарушал однообразную простоту ее одежд.

И вот вдруг, словно кумир, она опоясала свои нога и руки браслетами. На пальцы ног и рук надела кольца. Ожерелья из крупных камней, оцеплявших ее груди, изливали струи багряных слез. Из тайника ее любви, из лепестков цветка могучей жизни сиял сумрачным блеском сапфир, подвешенный на тонкой, прозрачной нитке и выглядывал, словно чей-то глаз из глубины пещеры.

Она расплела свои волосы, и под их черными волнами скрыла свое лицо. И отдавалась в убранстве своей красоты, как прекрасная жертва, как тело без лика, как невиданный символ торжествующего могущества плоти.

В застывшей крови этих самоцветных камней, в яростном блеске драгоценных металлов, подобных подземным огням — она была живой святыней Астарты.

Од прижала руки к концам своих грудей и выгнулась вперед всем своим телом. И молчала. Я не видел ни губ ее, ни глаз. Она застыла так в священной неподвижности, закоченела, как мертвая, под переливчатым миганием изумрудов и рубинов, скрывшись в сумраке своих волос, под которыми вздрагивало лучистым и пышным заревом ее тело с пылающей бледностью кожи, подобно глыбам белоснежных лилий среди озаряющих огней.

И вновь я был сражен этими изобретательными чарами, разнуздывавшими во мне яростно алкавшего зверя. Я умер в эту ночь великой смертью наслаждения и любви. Соски моих грудей пылали, как нарывы, пронзаемые раскаленным острием шпаги. Все дышало во мне сладострастием и жизнью.

Какие богини Сирии, какие дочери Ваала, подмешавшие свою кровь к крови ее предков, или какие неведомые догадки научили ее античным литургиям и неразгаданным чудесам сладострастных жертвоприношений? Она знала тайну священных танцовщиц, мрачное искусство баядерок Индии, изведавших оцепенение от опия, близкое к смерти, — она обладала ужасным ядовитым средством возбуждать к радости тела, созревшие в грехе гаремов. И ночью в лесу она была дикой Сильфидой, женой лесных богов, приносящей в жертву жестокую невинность своей обнаженной силы. А я как будто долго-долго спал и вдруг проснулся от запретных заповедей возле сестры, вышедшей из мрака храмов.