Осколки вечности - Александра Верёвкина

Во всем, что делал Лео, чувствовалась страсть, но совсем иного толка. Не темная, разжигающая и пленяющая, а хрупкая, невесомая и тающая. Впрочем, боюсь мой лексический запас слишком скуден для образной передачи всего происходящего. Скажу лишь одно, вкус этого поцелуя я сохраню на своих губах на всю оставшуюся жизнь и, даже находясь на смертном одре, сумею вспомнить, какое главенствующее место занимала в мертво-живом сердце Лео.

Прекратилось это нескоро. Когда мою грудь сдавил пылающий обруч нехватки воздуха, парень отодвинулся на ничтожное расстояние и ликующе взялся забавляться. То чмокал немеющие всей поверхностью губы, то щекотал их самым кончиком языка или терся о них носом. Трогательно и безобидно, как в безнадежно далеком детстве. Поэтому на первых парах коварный стыд забыл о моем существовании. Но стоило открыть глаза, и сказка рухнула, подобно выстроенному на зыбучих песках воздушному замку.

Что я делаю? Господи, что?

— Лапуля, ты чего? — недоуменно шарахнулся вампир в сторону в тот же миг, как пересеклись наши диаметральные взгляды. Я таращилась на него с ужасом, он — с неискоренимой смешинкой, купающейся в океане темно-карей радужки. — Нет-нет, май дарлинг, не так быстро! — в который раз обернулась провалом по всем фронтам моя решительная попытка убежать от проблем. — Никак о добром молодце Габсбурге вспомнила, совестно стало, да? А ты смекни, не приходилось ли ему когда-нибудь причинять тебе боль? Большую такую! От измены! Освежила мозг? С чем тебя и поздравляю. Дальше слушай меня двумя ушами. Плевать я хотел, что тебе там почудилось или привиделось! Еще с утреца я тебя приворотным зельем опоил, до обеда целовал и силой отвечать заставлял. Твоя вина только в том, что нахрапистому мужику отпор дать не сумела. Видно, мой гормон куда мощнее твоей скромной девичьей чести. Пережевала? Теперь проглоти и катись на все четыре стороны, затрахала меня роль Джина на любые случаи жизни, — пока я с огромным опозданием от расписания осмысливала едкую речь, варвар Лео грозно расталкивал ногами чемоданы, расчищая себе дорогу к кровати, и продолжал бубнить лишь одному ему доступные проклятия и желчные оскорбления.

— Лео, — вполовину громче положенного рискнула я выкорчевать нанесенную обиду, — не обижайся, пожалуйста. Дело ведь не в тебе, просто я такая…

— …дура набитая! — по велению ядовитой души перебил он меня, обессилено проваливаясь головой в подушки. — Клиническая идиотка, каких свет не видывал! И только посмей надуться, киса! На правду, какой бы отвратительной она ни была, не обижаются!

— Не примну воспользоваться твоей мудростью в следующий раз! А сейчас ради смеха сделаю исключение! — в два счета воспламенилась я изнутри, наперегонки с ветром бросаясь к входной двери. Пусть у меня нет ни денег, ни нормальной одежды, ни даже мобильного телефона, зато изрядная доля самоуважения однозначно присутствует. — Я была о тебе гораздо более высокого мнения, и напрасно! Ты всё та же свинья, что и прежде! Зажравшийся кабан с несоразмерной самооценкой! — на последнем издыхании проорала я, пинком ноги обеспечивая себе выход из спальни.

— Курица! — полетело мне в спину. — Пустоголовая индюшка, которая…которая, — захлебнулся мерзавец потоком ругательств, однако быстро совладал со скудностью воображения. — Вот и катись к дьяволу, соплячка! Вон из моей кварти… — недосказанный слог разбился об отрезвляющий хлопок двери, так и не достигнув своего адресата.

Я пулей выскочила на открытую лестницу, овивающую дом с западной стороны, и побежала по узкому проходу, пряча изуродованное лицо за завесой волос, кутая вмиг продрогшее до костей тело в жалкие клочки футболки, беспощадно отбивая босые ступни о всяческий хлам, что покрывал пол. Бутылки, битые стекла, старые велосипедные колеса, палки какие-то — местные постояльцы не слишком-то утруждали себя заботой о территории. Впрочем, мои мучения продлились недолго. У первого же лестничного пролета мне повстречался сгорбившийся сквернослов, восседающий на верхних ступеньках с донельзя разнесчастной физиономией. Парик с буклями валялся у его ног, а сверху пристроился забавный галстук с оборочками.

— Прости меня, маленький! — подозрительно прытко одумался Лео, внезапно набрасываясь на мои колени с удушающими объятиями, если только так можно выразиться. — Знаю, я подонок, тварь и ублюдок, не заслуживающий прощения. И хрен на него! Только вернись, ладно?

К сожалению, в этой пьесе абсурда мне была отведена ничтожно крохотная роль, притом без права голоса. Покончив с кургузыми извинениями, вампир подхватил меня на руки, играючись закинул на плечо и через минуту как ни в чем не бывало свалил на кровать, после чего усердно запеленал в колючее шерстяное одеяло, сполз на пол, уронил повинную голову на край матраца и вымученно приподнял завесу тайны над причинами своего чудовищного поведения.

— Габсбург, — шутка ли, что его объяснение в точности совпадало с моим взглядом на ситуацию? — Я начисто теряю соображение, когда ты думаешь или говоришь о нем. И с этим невозможно бороться, хотя следовало бы. Понимаешь, ревность такая зловредная штуковина. Вроде и видишь себя со стороны, а рот уже ничем не заткнуть. Я не считаю тебя дурочкой, честно.

— Как тогда насчет курицы и индюшки? — презрительно сузила я глаза, пряча за веками отблески причиненного унижения.

— Нет, нет и еще тысячу раз нет! — обескуражено отнял он всклоченную шевелюру от каркаса кровати. — Ты лучшая! Да разрази меня гром на этом самом месте, если я хоть однажды в действительности подумал о тебе плохо! Зай, прости поросёнка, пожалуйста! Впредь я буду самой хорошей, ласковой и доброжелательной хрюшкой на планете! — заискивающе вглядываясь в мою изменчивую маску суровости, завилял крученым хвостиком Лео. Я по мере сил сохраняла непреклонность, но, наткнувшись на широко распахнутые, по щенячьи преданные глаза, растаяла, выпуталась из плена одеял и осторожно, всего лишь одной рукой, приобняла негодника за шею, украдкой целуя нежный пушок его темных волос. — Хочешь, отрежь мне язык! Ох, и надоел же он за три сотни лет, ей Богу! Все беды сплошняком идут от него…

Я шикнула на баламута, призывая его к одухотворенной тишине, перетянула крепко сбитую кладезь мускулатуры за плечи на постель и с неким рвущим сердце на неровные куски чувством устроила буйную голову на своей груди. Если попробовать облечь в слова мои ощущения, то в тот момент я вдруг почувствовала себя взрослой и мудрой женщиной, вынужденной нянчить большого по росту, но маленького по уму детеныша. Такая крепко сидящая под кожей игла, которую я назвала бы не иначе, как материнским инстинктом.