Цири (сборник) - Анджей Сапковский

– Уважаемые господа и горожане Боклера и округи! – возгласил он громко и печально, уставившись в развернутый пергамент. – Доводится до вашего сведения, что Юлиан Альфред Панкрац, виконт де Леттенхов, он же Лютик…

– Панкрац – что? – шепотом спросила Цири.

– …приговором Верховного княжеского суда признан виновным во всех приписанных ему преступлениях, грехах и проступках, а именно: оскорблении величества, государственной измене, а сверх того оскорблении достоинства благородного состояния путем клятвопреступления, пасквилянтства, клеветы и наветов, а также кутежей, непристойных дебошей, иначе говоря, блудничества. Посему Трибунал решил виконта Юлиана et cetera, et cetera[125] покарать, primo[126], ущерблением герба, путем нанесения на щит черной косой полосы, secundo[127], конфискацией имущества, земель, имений, лугов, боров, замков…

– Замков, – простонал ведьмак, – каких еще замков?

– Tertio[128]: главная кара. Предусмотренную за перечисленные преступления кару волочением лошадьми, колесованием и четвертованием милостиво правящая нами Анна Генриетта, сиятельная княгиня Туссента и владелица Боклера, соблаговолила заменить отъятием головы от тела при помощи топора. Да восторжествует правосудие!

Толпа ответила несколькими нестройными выкриками. Стоявшие в первом ряду бабы принялись лицемерно завывать и неискренне всхлипывать. Детей взяли на руки либо на плечи, чтобы они не упустили ничего из представления. Помощники палача выкатили на середину эшафота пень и накрыли его скатертью. Возникло небольшое замешательство, поскольку оказалось, что кто-то свистнул ивовую корзинку для отрубленной головы, но быстренько подыскали другую.

Под эшафотом четверо оборванцев растянули платок, чтобы поймать на него кровь. Был солидный спрос на такого типа сувениры, на этом можно было недурно заработать.

– Геральт! – Цири не поднимала опущенной головы. – Мы должны что-то сделать…

Он не ответил.

– Я хочу обратиться к народу, – гордо заявил Лютик.

– Только покороче, виконт.

Поэт встал на край помоста, поднял руку. Толпа зашелестела и утихла.

– Эй, люди! – закричал Лютик. – Что слышно нового? Как делишки?

– Ну, живем кое-как, – ответил после долгой тишины кто-то из дальних рядов.

– Ну и славно, – кивнул поэт. – Весьма рад. Ну, теперь уже можно начинать.

– Мэтр, – сказал с выспренней торжественностью траурный тип. – Приступай к своим обязанностям.

Палач подошел, в соответствии со стародавним обычаем опустился перед осужденным на колени, склонил прикрытую капюшоном голову.

– Отпусти мне грех, добрый человек, – попросил он замогильным голосом.

– Я? – удивился Лютик. – Тебе?

– Эге.

– Да ни в жисть.

– Эээ?

– Ни за что не отпущу. Чего ради? Видели фокусника? Через минуту он мне голову отсечет, а я должен ему это простить? Смеешься надо мной, что ли? В такой момент?

– Но как же так, господин? – опешил палач. – Ведь таков закон… И обычай такой… Осужденный обязан прежде всего отпустить палачу. Простить вину. Отпустить грех…

– Нет.

– Нет?

– Нет.

– Я не стану его обезглавливать, – угрюмо заявил палач, поднимаясь с колен. – Пусть отпустит, этакий сын, иначе не отсеку. И все тут.

– Господин виконт. – Грустный чиновник взял Лютика за локоть. – Не усложняйте. Люди собрались как-никак. Ждут… Отпустите ему грех, он же вежливо просит…

– Не отпущу – и точка…

– Мэтр! – Траурный типчик подошел к палачу. – Обезглавьте его без отпущения, а? Я вас вознагражу.

Палач молча протянул огромную как сковорода ладонь. Траурный вздохнул, полез в калету и насыпал в руку монет. Мэтр несколько секунд глядел на них, потом сжал кулак. Глаза в прорезях капюшона зловеще сверкнули.

– Ладно, – сказал он, пряча деньги в карман и обращаясь к поэту. – Опуститесь на колени, упрямец. Положите голову на пень, зловредный господин. Я тоже, если хочу, могу быть зловредным. Буду рубить вам голову в два приема. А если получится, то и в три.

– Отпускаю! – взвыл Лютик. – Прощаю!

– Благодарю вас.

– Ну, коли отпустил, – грустно сказал траурный чиновник, – гоните деньги взад.

Палач отвернулся и занес топор.

– Отодвиньтесь, милостивый государь, – сказал он зловеще глухим голосом. – Не нойте над оружием. Вы же знаете, где головы рубят, там уши летят.

Чиновник быстро попятился, чуть было не свалившись с эшафота.

– Так хорошо? – Лютик опустился на колени и вытянул шею на пне. – Мэтр! Эй, мэтр!

– Ну. Чего?

– Вы ведь пошутили, правда? За один прием отрубите-то? За один замах? А?

Палач сверкнул глазами.

– Неожиданность, – буркнул он зловеще.

Толпа вдруг заволновалась, уступая дорогу ворвавшемуся на площадь наезднику на взмыленном коне.

– Стоять! – крикнул наездник, размахивая огромным, обвешанным красными печатями свитком пергамента. – Задержать казнь! Я везу помилование осужденному!

– Снова? – проворчал палач, опуская уже занесенный топор. – Снова помилование! Это становится скучным.

– Помилование! Помилование! – зарычала толпа. Бабы в первом ряду принялись голосить еще громче. Многие, в основном малолетки, свистели и недовольно выли.

– Успокойтесь, уважаемые господа и горожане! – крикнул траурный, разворачивая пергамент. – Вот воля ее милости Анны Генриетты! В своей неизбывной доброте и в ознаменование заключенного мира, коий, как сообщается, был подписан в городе Цинтра, ее милость прощает виконту Юлиану Альфреду Панкрацу де Леттенхофу, он же Лютик, его провинности и освобождает его от казни…

– Милая Ласочка, – сказал Лютик, широко улыбаясь.

– …одновременно приказывая вышеупомянутому виконту Юлиану Панкрацу et cetera незамедлительно покинуть столицу и пределы княжества Туссент и никогда сюда не возвращаться, поскольку он немил ее милости и смотреть на него ее милость не может! Вы свободны, виконт.

– А мое имущество? – крикнул Лютик. – А? Мое добро, мои рощи, дубравы и замки можете оставить себе, но отдайте, чума на ваши головы, лютню, лошадь Пегаса, сто сорок талеров и восемьдесят геллеров, плащ, подбитый енотами, перстень…

– Заткнись! – крикнул Геральт, расталкивая лошадью обманутую и неохотно расступающуюся толпу. – Заткнись, слезай и иди сюда, болван! Цири, тарань ему дорогу! Лютик! Ты слышишь, что я тебе говорю?

– Геральт? Ты?

– Не спрашивай, а слезай поскорее! Ко мне! Прыгай на лошадь!

Они продрались сквозь толчею, галопом помчались по узкой улочке. Цири впереди, за ней Геральт и Лютик на Плотве.

– К чему такая спешка? – проговорил бард из-за спины ведьмака. – Никто нам не угрожает. Никто не гонится.

– Пока что. Твоя княгиня обожает менять свое отношение и как бы попутно отменять то, что решила раньше. Согласись, ты знал о помиловании?

– Не знал, – проворчал Лютик. – Но, признаюсь, рассчитывал на него. Ласочка любвеобильна, и у нее доброе сердечко.

– Заткнись ты со своей Ласочкой, черт побери. Ты только что чудом выкрутился от обвинения в оскорблении величества, а теперь хочешь подпасть под статью «рецидив»?

Трубадур замолал. Цири остановила Кэльпи, подождала их. Когда поравнялись, она взглянула на Лютика и вытерла слезы.

– Эх ты… – сказала она. – Ты… Панкрац…

– В путь, – поторопил ведьмак. – Покинем этот город и пределы прелестного княжества. Пока еще можем.

Почти на самой границе Туссента, в том месте, откуда уже была видна гора Горгона, их догнал княжеский гонец. Он тянул за собой оседланного Пегаса, вез лютню, плащ и перстень Лютика. Вопрос о ста сорока талерах и восьмидесяти геллерах он пропустил мимо ушей. Просьбу барда передать княгине поцелуи выслушал не моргнув глазом.

Они поехали вверх по течению Сансретуры, теперь уже малюсенькой и юркой струйки. Обошли стороной Бельхавен.

На ночлег остановились в долине Неви. В том месте, которое помнили и ведьмак, и бард.

Лютик держался долго и вопросов не задавал.

Но в конце концов пришлось рассказать ему обо всем.

И присоединиться к его молчанию. К отвратительной, гноящейся как язва тишине, наступившей после рассказа.

В полдень следующего дня они были на стоках, под Ридбруном. Вокруг стоял мир, лад и порядок. Люди были доверчивы и работящи. Чувствовалась безопасность.

Повсюду стояли тяжелые от висельников шибеницы.

Они обошли стороной город, направляясь к Доль Ангре.

– Лютик! – Только теперь Геральт заметил то, что должен был заметить уже давно. – А твоя бесценная туба? Твои полвека поэзии? У гонца их не было. Они остались в Туссенте?

– Остались, – равнодушно поддакнул бард. – В гардеробе Ласочки, под кучей платьев, трусов и корсетов. И пусть себе там остаются на веки веков. Аминь.

– Объясни.