Владимир Набоков: американские годы - Брайан Бойд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тому были свои причины. За последние четырнадцать лет вышло множество новых книг Набокова, равно как и переводов его старых русскоязычных вещей: «Бледный огонь», «Дар», «Защита Лужина», четырехтомный «Евгений Онегин», «Отчаяние», «Соглядатай», «Квартет Набокова», «Память, говори», «Изобретение Вальса», «Лолита» на русском языке, «Король, дама, валет», «Ада», «Машенька», «Стихи и задачи», «Подвиг», «Прозрачные вещи», «Русская красавица», «Твердые убеждения», «Лолита: киносценарий», «Смотри на арлекинов!», «Истребление тиранов», переизданный «Евгений Онегин» и наконец «Подробности заката» — целых двадцать девять томов, критики и читатели пресытились Набоковым. Издательство «Макгроу-Хилл» утратило интерес к художественной литературе и к автору, произведения которого уже не приносили большой прибыли, и почти что не рекламировало новых книг Набокова.
Все глубже закапываясь в сундуки своего литературного прошлого в поисках материала для новых переводов, Набоков извлек оттуда «Подробности заката» и «Машеньку» — книги, которые, при всех своих достоинствах, не могли вызвать у читателей такого восторга, как переведенные в шестидесятые годы «Дар» и «Защита Лужина». Если говорить о временах более близких, три его последних англоязычных романа вызвали неодобрительную реакцию. Многие считали, что за красочной многогранностью «Ады» скрывается нравственная слепота и недостаток художественного чутья, что «Прозрачные вещи» раздражают своей нарочитой скудостью, а «Смотри на арлекинов!» — очевидным нарциссизмом. В середине шестидесятых годов преподаватели американской литературы рассказывали своим студентам про «Лолиту», «Пнина», «Бледный огонь» и «Память, говори», но «Ада» озадачила их, поскольку вроде как требовала довольно приличного владения русским языком. Книга Эндрю Филда «Набоков: его жизнь в искусстве», в то время самая широко известная литературоведческая работа о Набокове, не могла убедить читателей в гениальности Набокова, сводя все его сюжеты к исследованию роли художника в обществе43.
Изменились и литературные вкусы. С зарождением феминизма начали вызывать большой интерес такие писательницы, как Дорис Лессинг и Маргарет Этвуд. Набоков с его джентльменским кодексом чести и чисто мужским взглядом на мир, воспринимавший женщину скорее как музу, нежели как писательницу, казался атавизмом — ведь именно он придумал Гумберта, для которого Лолита существует лишь как объект его эмоций и его воображения. Многие читатели не понимали, что Набоков видел в Лолите прежде всего уникальную личность, что она была из числа его любимых персонажей и что автор гневно осуждает Гумберта, который манипулирует всеми женщинами в своей жизни.
В шестидесятые — семидесятые годы, когда мир пытался стряхнуть наследие колониализма и признать ограниченность исторического евроцентризма, возник интерес к латиноамериканским, карибским и африканским писателям — таким как Гарсия Маркес, Найпол и Ачебе. Набоков же был более ярко выраженным европейцем, чем любой современный ему писатель, и оставался безразличным к «скучной этнопсихологии»44, к фольклору и к примитивному искусству. С другой стороны, он многого не принимал в европейской культуре — от средневекового христианства до современного марксизма, от древнегреческой драматургии до французского неоклассицизма; он прекрасно сознавал варварство колониализма и ненавидел расизм во всех его проявлениях. Однако, с точки зрения семидесятых годов двадцатого века, он был слишком уж привержен западному искусству и западным идеалам.
Набоков всегда был не в ладах со своей эпохой, хотя и знал: для того чтобы запечатлеть вечные человеческие эмоции, необходимо понять особенности своего времени и места, где ты живешь. В 1963 году, когда его спросили, как он представляет свое литературное будущее, он ответил, что в 2063 году можно будет открыть газету и увидеть в разделе книжного обозрения: «„Никто теперь не читает Набокова или Фулмерфорда“. Ужасный вопрос: кто он, этот бедный Фулмерфорд?»45 В шестидесятые годы ему не было равных. В середине семидесятых один критик писал, что слава Набокова прошла и он стал «анахронизмом, которому практически нечего предложить серьезным читателям», хотя другой, за несколько недель до смерти Набокова, назвал его «крупнейшим писателем западного мира»46. После смерти Набокова интерес к нему на какое-то время снизился, но возродился вновь к началу девяностых годов: в Америке, Франции, Германии, Италии и России многие считают его крупнейшим писателем двадцатого века и одним из величайших писателей всех времен.
VI
У Набокова были куда более насущные беспокойства. 24 апреля 1976 года, на следующий день после того, как ему исполнилось семьдесят семь лет, он записал в дневнике: «В час ночи был разбужен от краткого сна ужасной тревогой типа „это оно“. Осторожно закричал, надеясь разбудить Веру в соседней комнате, но не сумел (потому что чувствовал себя вполне нормально)». Неделю спустя он зацепился ногой за что-то на полу ванной комнаты, потерял равновесие, упал и ударился затылком. Оказалось сотрясение мозга, и его на «скорой помощи» отвезли в клинический комплекс кантона Во в Лозанне, где он пролежал десять дней. Вернувшись в Монтрё, он почувствовал, что даже во время коротких прогулок ноги будто наливаются свинцом. Ночью было не легче, так как снотворные таблетки действовали все хуже. Врачи постоянно прописывали ему новые пилюли, — одно снотворное он принимал три ночи подряд, и у него начались обильные галлюцинации. «Больше никогда!» — поклялся Набоков47.
В конце мая они с Верой решили поехать отдыхать на шесть-семь недель во Флимс в Энгадинах. Они собирались уехать 8 июня, но приступ радикулита заставил Набокова на неделю отложить отъезд. За три дня до заново назначенной даты у него поднялась температура. После этого он всерьез разболелся, врачи подозревали какую-то непонятную инфекцию, и 17 июня его в полусознательном состоянии перевезли в «Моншуази», частную клинику в Лозанне, где предыдущей осенью ему делали операцию предстательной железы48.
В перерывах между болезнями Набоков читал. Незадолго до последней госпитализации он прочитал изданную «Ардисом» и присланную взволнованным Карлом Проффером «Школу для дураков» Саши Соколова, которую назвал «очаровательной, трагической и трогательной книгой», лучшим известным ему образцом новой советской литературы. Он восторженно проглотил «Бабочек Северной Америки» Хоува, «работу, которую мы, американские лепидоптерологи, ждали с тех пор, как жалкая и бессовестная компиляция Холланда появилась в „исправленном“ издании 1932 года». Эти книги Набоков взял с собой в больницу, плюс еще одну, вызвавшую у него профессиональное восхищение третьей разновидности: шеститомный перевод «Божественной комедии» Чарльза Синглтона. Перевод и комментарий показались Набокову великолепными, и он написал издателю книги Уильяму Макгвайру из «Боллинджена»: «Какая всепобеждающая радость — видеть, как после многих лет неразборчивого пересказа в переводе вновь разгорается свет буквальности!»49
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});