Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины - Оноре де Бальзак

мог в упоении любоваться прекрасными линиями ее тела в те долгие часы, когда мы прислушивались к дыханию спящего графа, и она уже не избегала моих взглядов. Скромные наслаждения, которые мы себе позволяли, — нежные взоры, слова, произносимые шепотом, чтобы не потревожить сон больного, опасения и надежды, тихо поверяемые друг другу, и, наконец, множество мелочей, говоривших о полном слиянии двух истомившихся в разлуке сердец, — все это освещало нашу жизнь, омраченную тенью скорби. Мы до глубины познали наши души в этом испытании, которого часто не могут выдержать самые горячие привязанности, ибо даже любящих людей тяготит ежечасное общение и они расстаются, находя совместную жизнь либо слишком тяжелой, либо слишком пустой. Вы знаете, сколько бед приносит с собой болезнь хозяина дома, прерывая все дела, не оставляя никому свободного времени; выключившись из жизни, он нарушает привычный уклад своей семьи и всего дома. Хотя в последнее время все хлопоты по хозяйству лежали на г-же де Морсоф, граф все же оказывал ей некоторую помощь: он вел переговоры с фермерами, встречался с деловыми людьми, занимался денежными вопросами; если душой дома была она, то телом оставался он. Теперь я стал управляющим графини, чтобы она могла ухаживать за мужем, не опасаясь, что все придет в упадок. Она принимала мою помощь просто, без изъявлений благодарности. Я делил с ней заботы по дому, передавал приказы от ее имени, и это еще больше укрепило наше нежное содружество. Часто по вечерам я разговаривал с ней в ее комнате о домашних делах и о детях. Эти беседы придавали новый оттенок правдоподобия нашему мнимому супружеству. С какой радостью Анриетта предоставляла мне играть роль ее мужа, занимать за столом его место, разговаривать вместо него со сторожем, и все это в полной невинности души, но не без тайного удовольствия, какое испытывает даже самая добродетельная женщина, найдя способ точно соблюдать букву закона, удовлетворяя при этом свое скрытое желание. Обессиленный болезнью, граф больше не угнетал жену и домочадцев; теперь графиня вновь обрела себя, она получила право заниматься мной и окружила меня множеством забот. С какой радостью я угадывал ее желание — быть может, не вполне осознанное, но прелестно выраженное — раскрыть передо мной свой характер, все свои достоинства и показать, что она становится совсем иной с человеком, который ее понимает! Этот цветок, свернувший лепестки в холодной атмосфере семейной жизни, распускался на моих глазах и для меня одного; ей доставляло такую же радость раскрываться передо мной, какую я испытывал, с удивлением любуясь ею. Каждой мелочью она доказывала мне, что я всегда занимаю ее мысли. В те дни, когда, проведя ночь у больного, я спал допоздна, Анриетта вставала раньше всех и заботилась о том, чтобы вокруг меня была полнейшая тишина. Жак и Мадлена, сами того не замечая, играли вдалеке; она находила тысячи уловок, чтобы самой поставить на стол мой прибор; наконец, когда она подавала мне завтрак, какая радость сквозила в каждом ее жесте, какая легкость ласточки была в движениях, как пылали ее щеки, как дрожал голос, каким вниманием сияли глаза!

Можно ли описать эти восторги души! Часто она падала от усталости, но, если случалось, что в такие минуты ей надо было позаботиться обо мне или о детях, она находила в себе новые силы и снова принималась за дело — проворная, живая и веселая. Как она любила озарять все вокруг горячими лучами своей нежности! Ах, Натали! Да, на земле встречаются еще женщины с душою ангела, излучающие особое сияние, которое Неведомый философ Сен-Мартен называл одухотворенным, сладкозвучным и благоуханным. Уверенная в моей скромности, Анриетта порой приподнимала передо мной плотную завесу, скрывавшую наше будущее, и показывала мне двух женщин, живущих в ней: одну, скованную цепями и пленившую меня, несмотря на свою суровость, и другую — свободную, нежную и призванную сделать вечной мою любовь. Как они были несхожи! Г-жа де Морсоф — это райская птичка, привезенная в холодную Европу; она сидит, грустно нахохлившись, на жердочке и молча умирает в клетке, куда ее запер птицелов; Анриетта — это звонкоголосая птица, распевающая восточные мелодии в роще на берегу Ганга и, словно живой алмаз, порхающая с ветки на ветку вечноцветущей волькамерии. Красота ее стала ярче, ум живее. Но радостный свет, горевший у нас в сердцах, был нашей тайной, ибо взгляд аббата Доминиса, этого представителя общества, был более опасен для Анриетты, чем взгляд г-на де Морсофа. Ей, как и мне, доставляло большое удовольствие выражать свои мысли искусными иносказаниями; она скрывала свою радость за веселой шуткой и прятала свою нежность под блестящей завесой признательности.

— Мы подвергли вашу дружбу суровым испытаниям, Феликс! Правда, господин аббат, теперь мы можем разрешить ему такие же вольности, как и Жаку? — говорила она за столом.

Суровый аббат отвечал ей благосклонной улыбкой набожного человека, который читает в людских сердцах и видит, когда они чисты; к тому же он питал к графине глубокое уважение и чтил ее почти как святую. Лишь два раза за эти пятьдесят дней графиня, быть может, преступила границы, которые мы поставили нашей нежности, но и эти два случая были скрыты в туманной дымке, которая рассеялась лишь в день последних признаний. Как-то утром, в первые дни болезни графа, когда Анриетта уже раскаивалась, что обошлась со мной так сурово и лишила невинных поблажек, которые давала моей целомудренной привязанности, я ждал ее возле больного: она должна была меня сменить.

Я очень устал и заснул, прислонившись головой к стене. Внезапно я проснулся, чувствуя, что моего лба коснулось что-то свежее, словно к нему приложили розу. Открыв глаза, я увидел графиню в трех шагах от меня.

— Я пришла, — сказала она.

Я встал, чтобы уйти; но, здороваясь с ней, я взял ее за руку и почувствовал, что пальцы ее влажны и дрожат.

— Вам тяжело? — спросил я.

— Почему вы спрашиваете об этом? — ответила она вопросом.

Я взглянул на нее, смешался и покраснел.

— Я видел сон, — сказал я.

Как-то вечером, когда доктор Ориже во время одного из своих последних визитов решительно заявил, что здоровье больного идет на поправку, я отдыхал на крыльце с Жаком и Мадленой; мы улеглись на ступеньках, поглощенные игрой в бирюльки, которые мы тянули соломинками с крючками из булавок. Г-н де Морсоф спал. В ожидании, пока запрягут лошадей, графиня сидела в гостиной и тихонько разговаривала с доктором. Я не заметил, как он уехал. Проводив его, Анриетта оперлась на подоконник и, по-видимому, некоторое время