Тропою испытаний. Смерть меня подождет (СИ) - Федосеев Григорий Анисимович

Дождаться бы Загрю, что-то долго не слышно его лая. А что, если этот медвед — шатун, и, разделавшись с собакой, он заявится сюда? Успею ли я разрядить в него ружье? Эта мысль потрясает меня, как открытие. Действительно, как же это я еще в ловушке не догадался, что это шатун!

Два года назад осенью не вышло из тайги подразделение геодезистов. Спускаясь на лодках по реке Угояну, они запоздали, и их захватила шуга. Плыть было опасно, пришлось оборвать путь, выгрузиться на берег. У людей не было ни зимнего снаряжения, ни продовольствия. Они вынуждены были ждать помощи, не имея возможности сообщить в штаб о своем бедственном положении.

Когда же легла зима и стало ясно, что группа геодезистов где-то застряла, организовали поиски на самолете. Скоро потерпевших обнаружили на устье речки Уня, сбросили им все необходимое и обещали прислать нарты.

В это время я с проводником стариком Улукитканом возвращался по зимнему пути в жилые места, и мы случайно оказались недалеко от этой группы геодезистов. Решили заехать. Мы свернули с пути и на второй день вечером уже подъезжали к устью Уня. Оставалось всего километров пять, когда Улукиткан неожиданно остановил упряжку, отказался ехать дальше.

— На устье Уня всегда волки живут, можно оленя потерять, к ночи туда не пойду, — категорически заявил старик.

Уговорить его не удалось. Я помог ему поставить палатку, заготовить на ночь дров и пешком ушел к своим.

Помню, вечер был мягкий. До заката оставалось часа два. Легко шагаю по льду замерзшего Угояна. Река петлями вьется по равнине. За очередным поворотом показался конусообразный шалаш, сооруженный из длинных жердей, накрытый толстым слоем еловых веток и закованный в ледяной панцирь от основания метра на два. Тонкая струйка дыма убегала от шалаша в вечернюю синеву.

Возле шалаша стоял техник Смелов с банным веником и немилосердно хлестал по спине своего друга, инженера Узданова, изрядно обдавая его горячей мыльной водой.

— С легким паром! — крикнул я, незаметно подойдя к ним.

— Ты откуда взялся?! — радостно крикнул Узданов, и мы обнялись.

— Не хотите ли искупаться? Воды горячей хватит.

Ну разве откажешься!

Через час все жители этой стоянки собрались в шалаше. Внутренность его напоминала нечто среднее между ледяной избушкой и чумом. В нем было очень тепло. Обогревался он небольшим костром, разложенным посредине.

Жили геодезисты, кажется, не плохо. Меня угостили, отварной сохатиной губою, по цвету напоминающей сливочное масло, по вкусу- лучшего я ничего не едал, и жареным рябчиком с кислой брусничной подливой- тоже великолепная приправа… Я был голоден и все поглощал с жадностью, не обращая больше ни на что внимания.

В этот момент с паническим визгом в шалаш ворвалась собака. Люди схватили ружья и, выскочив из шалаша, подняли беспорядочную стрельбу, кричали, свистели…

— Медведь, — сказал Узданов, вернувшись в шалаш. — Два дня назад Бобку утащил, теперь добирается до Зорьки. Какой-то чумной зверь: ни крика, ни стрельбы не боится.

Я вышел из шалаша. Была ночь, тихая, темная. Звезды чуть-чуть светились в бездонном пространстве. До слуха долетело ворчанье, потом послышался хруст снега под тяжелыми лапами зверя. Ленивой поступью медведь отходил к лесу.

— Ишь, шельма, ворчит, неохота без добычи уходить, — сказал рабочий и добавил: — Видно, Бобка вкусный был. Понравился.

Когда шаги смолкли, все вернулись в шалаш.

— Удивительный зверь, — заговорил техник Смелов. — Давно уже зима, холодище стоит, все медведи в берлогах, а его нелегкая носит по тайге, да еще шкодит. Жалко Бобика…

И он подробно рассказал о гибели всеми любимого Бобика. Удирая от медведя, собака была схвачена им у самого входа в шалаш. На визг Бобика выскочили люди, но зверь не расстался с добычей, утащил и съел недалеко от стоянки. А всю прошлую ночь медведь пролежал у входа в шалаш. Тепло ли приманило его, или он, не решаясь ворваться внутрь, поджидал добычу снаружи, — трудно сказать. По какой-то случайности обошлось без жертв.

Странными казались эти прогулки медведя в зимнее время. Ягоды, корешки трав, орехи — все, чем он обычно питался осенью, погребено под снегом. Поймать же птицу у него не хватает сноровки, и зверька ему на снегу не скрасть. Почему же он не ложится в берлогу? Чего ждет он, шатаясь по тайге?

Утром приехал Улукиткан. Он отпустил на корм оленей, вошел в шалаш. Его, как старого друга, усадили к печке, угощали мясом и рыбой.

— Тут близко плохой медведь живет, — сказал он, принимая от Смелова кружку чая. — На зиму в берлогу не залез.

— Что значит- плохой? — спросил я.

— Такой медведь все равно что человек, который выпил много спирту, туда-сюда ходи, а голова не работает. И шибко злой он.

— Шатун, — подсказал кто-то.

— Да, да, шатун. Дела нет, а шатается. Такой медведь людей не боится, кушает. Убивать его надо.

Старик допил чай, достал нож и принялся за мясо.

— Однако он утащил вашу серую собачонку. Имя ее начинается такой буква. — И старик начертил на снегу заглавную букву «Б».

— Как ты узнал? — воскликнули все в один голос.

— Утром тут близко вчерашний след медведя видел, немного ходил по нему — помет нашел, в нем серый шерсть и такой маленький штучка нашел… — Он достал из-за пазухи жетон от ошейника, на котором было выбито точками «Бобик».

Улукиткан удивил нас своей наблюдательностью. Когда же ему рассказали о проделках медведя, о том, что зверь бродит вокруг шалаша, старик забеспокоился.

— Я сказал, убивать надо, он людей станет таскать. Завтра пойду искать его, сам убивать буду.

— А ты не скажешь, почему этот зверь не боится человека? — спросил я старика, когда он, покончив с мясом, снова принялся за чай.

— Он худой или раненый, не успел набрать сколько надо сала, теперь не догадается сделать берлогу, шатается туда-сюда, как дурной, куда не надо лезет, пока не пропадет. Понимаешь? Такой медведь шибко опасный, никого не боится, человека не знает, в палатку придет- все равно что бешеный.

Слова старика были серьезным предупреждением. На ночь пришлось у шалаша развести костер и выставить дежурных. Дважды сквозь сон я слышал стрельбу, но ночью подстрелить шатуна не удалось.

Утром Улукиткан, взяв свою старенькую бердану, пошел по следу шатуна, но скоро вернулся.

— Зверь далеко пошел. Я думаю, надо олень запрягать и догонять его.

— Поедем вместе.

Через час мы с ним на двух нартах, захватив палатку, печку, спальные мешки, гнали оленей по медвежьему следу.

День был солнечный, мягкий. Упряжки неслись легко по снежной белизне недавно выпавшего снега. Пакет- так звали собаку Улукиткана, с одним стоячим и другим опущенным ухом, бежал привязанным к моей нарте.

Зверь, перейдя Угоян, ушел редколесьем на юго-запад. Ни разу нe остановился, не свернул с направления; пересекал яры, отроги, лесные завалы, печатал следы так прямо, будто по шнуру шел к намеченной цели. Нам же все время приходилось объезжать препятствия- не всюду, где шел шатун, можно было пробраться на нартах.

Беспредельную снежную гладь то здесь, то там нарушали ночные следы горностая, пучки перьев разорванных хищниками птиц, жировки сохатых. Или под старыми лиственницами снег был усыпан шелухой от шишек- следы утренней кормежки белок. Звуков почти никаких, разве прокричит вспугнутый нашим появлением пестрый дятел или вслед нам цокнет синичка. Вот и все.

Старик, поторапливая оленей, изредка шевелил поводным ремнем. Медведь шел хлестко, нигде не задержался, точно с каким-то важным поручением.

Во второй половине дня след медведя привел нас в глубокий распадок, заросший ельником. Улукиткан остановил упряжку, отвязал Пакета, но не отпустил и, зарядив бердану, ушел на лыжах вперед.

Медведь так и не изменил направления, только в вершине распадка он вдруг круто свернул влево и затерялся в густом ельнике, росшем по склону отрога.

— Ты тут дожидайся, а я кругом ходить буду, — сказал старик, быстро скатился в ложок, нырнул в чащу и показался уже высоко на краю ельника.