Пещера. Ведьмин век. Долина Совести - Марина Дяченко

На восьмой день Анжела исчезла, и директриса вздохнула с облегчением. Однако через несколько дней у нее необъяснимым образом испортилось настроение; вероятно, причиной тому были скачки атмосферного давления и перемена погоды. Подчиненные директрисы некоторое время были вынуждены переносить ее раздражение и депрессию – когда на горизонте пожилой женщины снова появилась плохо одетая, очень скромная, очень милая провинциальная девочка, и директриса – неожиданно для себя – обрадовалась ей, как заново найденной дочери.

Дальше все пошло как по маслу. Анжелу приняли на первый курс, восстановили документы (послав запрос в ее родной поселок), а по субботам девочка сделалась вхожа в директрисин дом – ее приглашали на чай почти каждую неделю. И себе, и другим директриса объясняла привязанность к Анжеле добрыми человеческими чувствами: сирота, чистая девочка, благородное сердечко, решившее посвятить себя служению медицине… Угощая Анжелу бубликами, черствая и жесткая директриса ощущала в своей массивной груди теплые волны великодушия и доброты. Наивысшим аккордом в симфонии ее милосердия было то, что она сняла для Анжелы угол – чтобы девочка, лишенная средств, не платила за общежитие…

На Анжелином курсе было двадцать девчонок и один парень. Его звали Саня, он происходил из хорошей небедной семьи и оказался в училище потому только, что не удалось с первого раза поступить в мединститут. Девчонки, в основном провинциальные, оценили завидного жениха и устроили между собой соревнование – кто быстрее его «охомутает».

Анжела не участвовала в гонке за однокурсником; невзрачная Санина фигура не прельщала ее, своим женихом она видела парня покрасивее. Тем не менее Саня, оставив увивающихся вокруг него девиц, взялся робко и очень красиво ухаживать за Анжелой.

Это случилось на третьем месяце обучения. Анжелу заловили в раздевалке, прижали к стенке и надавали несильных, но болезненных и очень обидных тумаков, налепили комок жвачки на лоб и оплевали платье.

Два месяца она училась бок о бок с этими девчонками, видела их ежедневно, говорила и слушала, у кого-то списывала, а кому-то давала списать; когда, закончив расправу, эти дуры бросили ее в раздевалке и поскакали на занятия по физкультуре, Анжела отлепила со лба жвачку, стерла с платья плевки и жестко, мечтательно улыбнулась.

Следующий день она провела в городском парке – кормила лебедей крошками директрисиного бублика и чувствовала себя превосходно. То же повторилось и на другой, и не третий день; на четвертый день в квартирку старухи, сдававшей Анжеле угол, объявилась очень встревоженная директриса.

При виде Анжелы, живой и невредимой, суровая женщина расплылась в улыбке. Любую другую ученицу тут же лишили бы стипендии за прогулы – однако Анжеле никакого наказания не полагалось, более того, наказаны были обидевшие ее однокурсницы; когда директриса, встревоженная Анжелиным отсутствием, начала на курсе расследование – кое-кто не утерпел и сразу обо всем доложил, сворачивая вину с себя на подружек.

– Совести у вас нету! – гремела директриса, в то время как весь курс стоял, низко опустив головы. – Она сирота, у нее золотая душа, любая из вас, крыс, шнурочка ее не стоит!

«Крысы» всхлипывали.

Когда Анжела вернулась на занятия – ей обрадовались так искренне, будто она была шоколадная. Каждой девчонке казалось, что это «они», злюки-однокурсницы, обижали сироту и золотую девочку; на Анжелу излилось столько меда и патоки, сколько она не видывала за всю жизнь…

Потом, когда три дня без Анжелы забылись, мед и патока несколько прогоркли. Возобновились обычные в девчоночьей компании отношения – немножко ревности, немножко хитрости, немножко жалости, немножко дружбы. Саня по-прежнему трогательно за ней ухаживал, и она милостиво принимала знаки внимания – но мечтала о другом, о красивом бесшабашном парне, богатом и смелом, белозубом, чуточку грубом и бесконечно нежном, плюющем на всех, кроме нее, единственной…

И домечталась.

Однажды, когда она шла домой из училища, и все пальцы ее ныли от неумелых анализов крови, которые делали ей Саня (а она в ответ колола его пальцы, для него это был почти ритуал, а для нее – каторга), – перед ней прямо на переходе остановился мотоцикл. На мотоциклисте был огромный черный шлем, Анжела видела только глаза, блестящие и синие-синие, как осеннее небо. Мотоциклист посмотрел на нее – и приглашающе похлопал по сидению за своей спиной; Анжела, которой до смерти надоели конспекты, анализы, пропитанный хлоркой тряпки в больничных коридорах и постоянная человеческая немощь, сама не поняла, как оказалась сидящей верхом на мотоцикле, за спиной незнакомого человека, который невесть куда ее завезет.

Впрочем, она верила, что человек с такими глазами не сделает ей ничего плохого – и отчасти оказалась права.

Его звали Гарольд. То есть она предполагала, что его звали как-то иначе, однако назвался он Гарольдом, и Анжеле понравилось; она немного нервничала в ожидании, пока он снимет шлем, но когда он все-таки сделал это – Анжела едва сдержала вздох восхищения. Гарольд был совершенно таким, каким она воображала настоящего мужчину: с тонким лицом, слегка перебитым носом, ямочками на щеках и старым шрамом на скуле. Гарольду было двадцать три года, и на робкий вопрос, чем он занимается, он ответил просто: живу.

Училище и учеба пошли побоку. Анжела отчаянно прогуливала и являлась на занятия только тогда, когда в ней начинали не на шутку нуждаться; директриса и увещевала ее, и даже пригрозила однажды лишить старухиного угла; в ответ на эту угрозу Анжела окончательно перебралась к Гарольду, в пустую однокомнатную квартиру, пропахшую пылью и табачным дымом. Курс лихорадило – все вместе то впадали в тоску, когда Анжела надолго исчезала, то предавались эйфории, когда она возвращалась. По училищу ползли слухи, один невероятнее другого, тем временем Анжела любила Гарольда, носилась с ним на мотоцикле, обнималась на травке в городском саду, и на выщербленном паркете в Гарольдовой комнатушке, и на задних сидениях чьих-то машин, которые Гарольд брал «покататься»…

Однажды такая вот идиллия на заднем сидении была грубо прервана невесть откуда явившейся полицией. Влюбленных впихнули в полицейскую машину, едва позволив кое-как одеться; Анжела умирала от стыда, а замечания и шуточки, отпускаемые стражами порядка, чуть не приколачивали ее к деревянному сиденью. Оказалось, что на Гарольде (которого на самом деле звали Гришей) «висело» невесть сколько угнанных машин; Анжелу, правда, выпустили под честное слово директрисы, зато Гарольда заперли в ожидании суда, и похоже было, что срок ему предстоит немалый.