Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков  Т. 3 - Андрей Болотов

 Он приметил в одном селе, на большой дороге, пустую избушку, стоящую за несколько сажен от дороги, и в которой жил незадолго до того умерший богадельник; и положив в мерзкой душе своей употребить ее к тому орудием, заумышленно задержал князя так долго на охоте, чтоб довелось им ехать домой уже ночью и в такой темноте, что ни зги почти было не видно. И как он знал, что ехать им надобно было чрез сие село и мимо самой сей на выгоне стоящей лачужки, походившей по наружности очень много на кабак, то сел нарочно с князем на его дрожки и, подъезжая к селу сему, нарочно завел речь о выставках и о том, как мужики от них пропиваются, говоря, что он нимало не сомневается в том, чтоб не было в деревнях их везде потаенных и что я за ними очень худо смотрю. Сим и подобными тому коварными внушениями и успел он князя по–приготовить. Когда же они в село приехали и к сей лачужке стали подъезжать, то довел он опять речь до выставок, и стал, будто догадываясь, говорить, что, конечно, и это выставка, и предлагал князю, не полюбопытствовать ли и не расспросить ли? Князю, как охотнику до таких выведываний и словами сего клеветника уже разгоряченному, было то на руку. Он тотчас велел на минуту остановиться и послал Темешова для сего узнавания, а сей того только и желал. Итак, вмиг соскочив с дрожек, туда опрометью побежал и ну стучать в окошко, и кричать:

 — Хозяин! Хозяин!

 Но как никто ему не отвечал, да и отвечать было некому, то и начал он играть обдуманную им злодейскую комедию и отвечать сам себе переменным и таким голосом, который походил на пьяного, осиплого и заспавшегося целовальника. И сей голос отвечал ему будто следующим образом:

 — Нет–ста здесь никого.

 — Да ты–то кто? Разве чорт? — подхватил Темешов своим натуральным голосом.

 — Я–ста целовальник! — ответствовал будто голос из лачуги и столь громко, чтоб князь мог слышать.

 — Да разве это кабак?

 — Кабак–ста.

 — Да давно ли он здесь?

 — Да всегда–ста мы здесь.

 — И всякий день вино продаете?

 — Да как же, неужели жить по–пустому?

 — Да кто ж вам это дозволил?

 — Кто–ста? Ну, управитель.

 — Продай же мне винца, брат.

 — Ну–ста к чорту пошел, стану я вставать и дуть огонь для тебя — мне спать хочется.

 Сим и подобным сему образом спрашивал и сам себе отвечал сей негодяй и так искусно, что князь, слышавши все сие, не возымел ни малейшего подозрения и сомнения; но, закипев на меня гневом и злобою, кликнул его садиться и велел конюху ехать. А Телешов не успел сесть, как начал хохотать и далее князя поджигать:

 — Ха! ха! ха! Ха! ха! ха! Ну вот, вот, князь, не правда ли моя? Не говорил ли я, что есть выставки? Вот как исполняет Болотов твои повеления! Да что говорить! Ты только не знаешь, а блох–то за ним много, много!

 Сим и подобным сему бормотаньем сей скороговор так князя поджег и взбесил, что сей конюху кричал, чтоб гнал он лошадей, нимало не жался. А сей дурак и подлинно погнал их так, что одна лошадь, выбивши из сил, упала и тут же околела. Сие еще пуще раздосадовало князя. В бешенстве своем он прибил тут конюха, велел ее отрезать и бросить на дороге и, припрягши другую, от задних повозок, скакать еще шибче и только и твердил:

 — Хоть все переколей! Казенные ведь! Не велика диковинка!

 А радующийся его спутник, что удалось ему его так взбесить, не преминул сделать и тут своих замечаний, что я и за лошадьми–то не смотрю, и лошади–то все измучены и изнурены и прочее тому подобное…

 Все сии обстоятельства и происшествия узнал я после и услышал от самого того конюха, который ездил тогда с ним кучером на дрожках; а тогда не до того мне было, чтоб расспрашивать, ибо князь прискакал к нам, встречающим его, таковым сердитым и с такою яростью опрокинулся на меня и осыпал меня такими угрозами и оскорбительными словами, что я его никогда еще таким злобным, бешеным и сердитым не видывал. Словом, он был как сумасшедший, рвал и кидал все, скрежетал зубами и даже до того завирался, что в бешенстве грозил меня и всех подкомандующих моих перевешать. Я сколько ни отмалчивался, давая утолиться сколько–нибудь его гневу, но как и самое молчание мое его бесило и он приступал и требовал, чтоб я давал отчет, для чего не исполнил в точности его повелений, то принужден я был, наконец, говорить. И как я сам в точности не был уверен в несуществовании выставок и в мыслях сам себе говорил: «Ахти, уж нет ли их проклятых, действительно где потаенных?» — плутовства же помянутого еще не ведал, то другого не оставалось мне, как сослаться на прежде упоминаемые мною впереди, даваемые и почти еженедельно повторяемые всем старостам и начальникам приказания о недовании квартир выставкам, и говорил, что, по крайней мере, от меня всем было запрещено. Но сие еще пуще его раздражило. Он, сочтя что я говорю неправду, заревел как зверь:

 — Хорошо! Ты говоришь, что от тебя было приказано и запрещено! Но посмотрю я! Сей же час посылай всех солдат и вели тащить сюда всех старост, чтоб завтра же они все здесь были!… И если… если я открою что–нибудь… то ты чурайся уж меня.

 Сказав сие, протурил он меня исполнять повеленное, и я принужден был, несмотря на все позднее время и на всю темнейшую осеннюю ночь, отыскивать всех солдат и, отправляя в деревни, подтверждать, не жался лошадей, сказать, и успевать до–света еще все деревни объездить и велеть неотменно собраться на другой день всем старостам. Боже мой! Какая досада не изъявляема была тогда сими бедняками и какими проклинаниями не осыпали они за то князя!

 Все они и успели действительно на другой день возвратиться и привесть с собою перед вечером всех старост. Но между тем как они собрались, препроводил я весь тот день равно, как на каторге, ибо признаться надобно, что дело сие меня очень смущало и озабочивало. Я хотя, с своей стороны, и действительно был не виноват и ничем не замаран, — как с таким человеком, каков был Игнатьев и никому иметь никакого дела было не можно, — но как, с одной стороны, сам я не за верное знал, что никто не впускал целовальника в избы для ночлега и не было ли каких бездельников, делавших то из корысти или за вино себе даровое, а с другой стороны, не сомневался, что придирающийся ко мне князь непременно станет расспрашивать всех старост сам, с обыкновенной) своею строгостью и угрозами, то страшился я, чтоб какой–нибудь из них не проговорился б и не сказал, что от меня приказания хотя и были, но не слишком строгие и настоятельные, а тогда почитал я себя погибшим и неминуемо долженствующим потерять с бесславием свое место.

 Все сие меня смущало и приводило в великое недоумение, и как я не имел у себя никакого заступника, поелику тогда не было уже при князе г. Стрекалова, на которого, по дружбе его ко мне, мог бы я сколько–нибудь надеяться, что он советами своими поукротит князя, а из оставшихся при нем господ во всех находил себе недоброхотов и желателей моего несчастия, то и не оставалось мне иного, как по обыкновению моему возвергнуть всю печаль мою на Господа и ожидать всего от произвола и распоряжения промысла Господня, почему я и не вдавался прежде времени в отчаяние.