Возвращение из Трапезунда - Кир Булычев

Все еще напуганный корниловским мятежом, которого он не предусмотрел и не смог заранее должным образом оценить, Ленин вопреки своей склонности к чистоте партийных рядов и лишь тактическим соглашениям с иными силами, которые нужно немедленно разрывать, как только к тому есть возможность — власть не делится! — незадолго до переворота выступил с призывом к объединению всех демократических сил в России. Он писал так: «Исключительно союз большевиков с эсерами и меньшевиками, исключительно немедленный переход всей власти к Советам, сделал бы гражданскую войну в России невозможной. Ибо против такого союза… никакая буржуазией начатая война немыслима, такая «война» не дошла бы до одного сражения».

Набегавшись по комнатке, Ленин садился на подушку и утыкал обритый подбородок в ладони — что же они медлят! Именно сейчас нужно решать! Общий союз!

Его усталому воспаленному мозгу чудились гвардейские дивизии, что спешат с фронта на спасение Временного правительства — в любой момент они могут ворваться в Петроград, и тогда снова бегство, снова ночевки в шалаше или закат жизни в швейцарской квартирке. Неужели те, что в зале, не найдут способа уговорить меньшевиков и эсеров на союз?

Ленин, вскакивая с подушки, кидался к двери, осторожно высовывался — он бы отдал полцарства, чтобы оказаться в зале! Но полцарства у него пока не было.

В это время по коридору спешил пан Теодор, который не хотел упустить исторический момент победы революции, хотя и сам лишь подозревал, что он будет историческим.

Из-за белой двери выглядывал, прислушиваясь, невысокий плотный, бритый наголо человек. Пан Теодор с трудом узнал лидера большевиков Ульянова-Ленина.

— Владимир Ильич? — спросил он.

Тот поднял палец к губам, но в его движении не было страха, а скорее удовольствие мальчика, который играет в шпионов и надел на голову ведро, чтобы его не узнали.

— Вы, товарищ, откуда? — спросил Ленин. — Вы делегат?

— Нет, — сказал Теодор, — я с фронта. Я из военной группы.

— Большевик? — Голова склонилась набок, будто вопрос звучал, человек ли он либо исчадие ада, некое животное, от которого можно ждать любой пакости.

— Большевик, — ответил Теодор, знавший из долгого опыта предсказателя, что своей жертве всегда надо говорить то, что она желает услышать. Гадание — это не попытка установления истины, а попытка установления желанного мира в душе того, кому ты гадаешь. Человек всегда забывает несбывшееся гадание — помнит же то, что сбылось. Любит он ту гадалку, которая может угадать его желания и поведать об их возможном исполнении.

— Товарищ, — не скрывал своей радости Ленин, — принесите мне откуда-нибудь стакан чаю. Один стакан. Бутерброда не надо. Мне все обещают, но никто не несет.

Из зала донеслись аплодисменты.

— Нет, — сказал Ленин, — не там решается судьба страны. Все решается даже не перед Зимним дворцом. Все решается на подступах к городу — как вы думаете, товарищ, встанут ли солдаты на поддержку Временного правительства?

— Не думаю, Владимир Ильич, — сказал пан Теодор.

— А я вот не уверен! — сказал Ленин. — У вас найдется гривенник? Вот возьмите у меня.

— Зачем?

— На чай. Могут не дать бесплатно. Вы же знаете русских.

Раздобыв за три рубля в гардеробной, где бывшие швейцары и дворники, ожидая, пока успокоятся революционеры, гоняли чаи, целый чайник заварки и два стакана, пан Теодор вернулся в маленькую комнату, где, сидя на матрасе, скрестив ноги в поношенных черных ботинках, его ждал Ленин.

— Ого! — обрадовался он. — Целый чайник! Не ожидал. А вы, знаете, произвели на меня неблагоприятное впечатление. Этот тип, сказал я себе, никогда не принесет чаю. Никогда! Типичный агент охранки! — И Ленин рассмеялся веселым, заразительным, искренним смехом. — Где же вы, батенька, так разжились?

— Вы еще не знаете всего, Владимир Ильич, — сказал, улыбаясь, пан Теодор и вытащил из кармана целую горсть дешевых, но в фантиках конфет «Забава».

— Это пир, это настоящий пир! — воскликнул Ленин.

Он сам разлил чай по стаканам. Они сидели на подушках на полу и искренне наслаждались горячим крепким напитком.

Ленин был интересен Теодору. Он давно уже выделял его из числа большевистских лидеров, да и вообще русских политиков, полагая, что если ему не свернут голову соратники, то настоящих соперников у него в России нет — он оказался на голову хитрее, решительнее, беспринципнее и гибче любого Милюкова или Керенского. Он понимал, что главное в политике — вопрос о власти. Он рвался к ней и, упуская ее — а это с ним не раз случалось в карьере, — начинал метаться, яростно интриговать и энергично спорить и каждый раз возвращал себе главенство в партии. Он всегда умел быть старше иных, даже если иные родились раньше его на десять или двадцать лет. И вел себя с соратниками так же круто и безжалостно, как с политическими врагами. Второе великое качество Ленина заключалось в том, что его ни на чем нельзя было подловить: ни на деньгах, ни на славе, ни на женщине — ему нужна была только власть, к остальному он был равнодушен. Как прикажете шантажировать, запугивать политического лидера, если он сидит на полу в необставленной комнате, пьет из лакейского стакана пустой чай, искренне полагая, что купил его за гривенник, а мысли его заняты тем, что происходит в соседнем зале, что делается на площади перед Зимним дворцом, что творится на близких к Петрограду железнодорожных станциях, и притом ему глубоко интересен его собеседник, потому что он может высосать из него сведения. Ленин давно понял, что его сила не только в характере, умении плести интриги и называть черное белым. Главное — информация, знание всего, что происходит в стране и в мире, желательно знание того, что творится в каждом человеке. Его русские коллеги и соперники были, как правило, ленивы и нелюбопытны — Ленин же всегда трудился.

— Это бессмысленно, — сказал он, вдруг прервав собственную фразу. — Бессмысленно топтаться на площади перед Зимним дворцом и уверять себя, что охрана дворца так велика, что Подвойскому с его силами ее не одолеть. Я убежден, что ударницы уже сбежали, потому что ночью темно и страшно, вот-вот придут матросы и всех изнасилуют. Вы со мной согласны, товарищ?

— Они уже ушли, — сказал Теодор. — И самокатчики ушли.

— Там осталось человек триста, не больше. И никто не хочет драться. Вперед же! — Ленин выбросил руку вперед.

Он так и замер с протянутой вверх рукой. Теодор подумал, что когда-нибудь в России поставят Ленину памятник — именно в такой позе.