Призрак Проститутки - Норман Мейлер

«Да ведь федералы, — говорит другой, — и у нас тут. Так и норовят подкосить нас к черту».

Это относится к Диксу и ко мне. Диксу это нравится. Он берет закрутку, затягивается, передает ее дальше и, вдыхая дым, говорит:

«Почему вы, мелкие сплетники, не прекратите жаловаться на Джона Судьбу?»

Это встречено хохотом. Вечер не лишен риска. В помещении человек двадцать, и Дикс мог бы справиться с большинством, но есть несколько…

«Я могу прояснить», — говорит Дикс.

Я чувствую себя слабой маленькой сестренкой. Предположим — я могу лишь предполагать, — мне придется иметь дело с одной третью или даже с половиной присутствующих, причем народ тут самый разный — от здоровенных детин до карлика-мексиканца по имени Голиаф, а по прозвищу Молоток, — говорят, он настоящий черт по части владения ножом. (Кому удастся уберечь ноги, сражаясь с Молотком?) Дикс, однако, всякий раз подзуживает его. Называет Ножными Кандалами, что вовсе не нравится Молотку. Ножными Кандалами здесь зовут мексиканцев.

«Не смей так говорить!»

«Ну, в таком случае, может, назвать тебя Горной Вершиной?»

Смущенный смешок.

Странно устроен мир. Мы в ЦРУ считаем себя по сравнению с ними такими порядочными. И тем не менее среди этих койотов вдруг отыскивается настоящий ковбой, агент, на которого можно положиться.

«Джерси X. — дятел, долбит себе и долбит», — гласит рекомендация. Перевод: «Нет парня храбрее».

Однако большинство обречены стать пьяницами, обречены погибнуть. Есть у них бездомные женщины, которых они называют «групповыми» — новое для меня словцо. Если женщина постарше и обладает известной силой, как, например, женщины-мотоциклистки, таких называют «мамы от земли». Я чувствую себя генералом Лэнсдейлом, познающим антропологию.

По сути, не так уж много вечеров заканчиваются сведением личных счетов, драками и кровопролитием (хотя за последний месяц я видел два таких вечера), но каждый посвящен триединству: пьянке, дракам и, из уважения к вам, — блуду; спорят лишь о том, что важнее — первое или второе. Люди всю ночь входят и выходят из сарая, и встречают их — если это не старые друзья или старые враги — в прямой зависимости от того, сколько ты принес вина. Ты — грязь, если пришел с пустыми руками.

Почему меня так занимают эти люди и их язык? Потому что они живут, не строя планов на завтра. И по-настоящему остро ощущают настоящее. Однажды вечером, когда нас было всего несколько человек и мы пили в маленьком загоне (еще одно понравившееся мне слово, ибо — ей-же-ей — ты здесь чувствуешь, до какой степени люди могут стать похожими на зверей в клетке), один бывший каскадер по имени Форд (который в нескольких местах сломал ногу и лишился возможности заниматься выгодной профессией) начал играто только что заточенным штыком. Он тыкал штыком в своего лучшего друга Джима Блада по прозвищу Бычок, и Бычок, которому это не понравилось, двинул Форда в грудь, отчего штык взлетел в воздух и упал Форду на плечо. Кровь лила из него, словно из ягненка, принесенного в жертву на мраморном алтаре. Мы затыкали рану полотенцами, газетами, старыми рубашками — остановить кровотечение не удавалось.

«Это же вена, а не артерия, — сказал Форд. — Зашейте ее».

Стали говорить, что надо позвать доктора. Но доктор, любой доктор, может донести.

«Зашивайте, — сказал Форд. — Все будет в порядке».

Тогда Бычок, не менее пьяный, чем Форд, взял черную нитку, простерилизовал иголку на спичке и стал зашивать рану. Дело двигалось медленно. Пальцы у Бычка были черные от иголки, и он делал неверные стежки — один раз зацепил дельтовидную мышцу, и пришлось вытягивать нитку, — а я все острее и острее ощущал зловоние, окружавшее дом. Он стоял в глуши, в двадцати милях к югу от Майами, на краю болота с мангровыми деревьями, где смрад от гниющих растений и дохлой рыбы вызывает в памяти гангрену. Поскольку игла была ровная, стежки приходилось делать шириной более дюйма — в тишине слышно было только, как скрипит зубами Форд. Он не кричал, лишь между стежками глотал ужасно сладкий бренди, который мы все великодушно отдали ему на время операции. Шесть стежков. Из трехдюймового шва все еще сочилась кровь, он наверняка воспалится, а когда заживет, образуется вздутие, как край рва, и все-таки вечер прошел хорошо для Форда. Он ни разу не вскрикнул. Мы все потом это отметили. Говорят, когда попадаешь в тюрьму, выстоять против других помогает только мужество. Мужество может быть твоим единственным капиталом, но на это можно купить все, что питает твое эго. Я восторгаюсь тем, как просто сильному человеку быть свободным.

Конечно, такая свобода может тяжело сказываться. Дикс Батлер страдает от того, что не может ходить в рейды с кубинцами, которых он пасет по поручению Харви. Ему нравятся несколько лодочников. Один из них, по имени Роландо (настоящее имя Эухенио Мартинес), — прирожденный лоцман. Роландо — нет, я уж буду называть его настоящим именем — Эухенио, поскольку все здесь так его зовут, — высококвалифицированный, умный преданный кубинец, работающий с нами по контракту; его можно сравнить с асами Первой мировой войны, которые совершали по много вылетов. Мартинес по пять-шесть раз выходит в море на своем суденышке, и если требуется поехать еще раз — он тут как тут, уже входит в дверь номера 6312 по Ривьера-драйв. Согласно правилам, разработанным в подвале Харви, practicos, то есть лоцманы, не должны видеть лица кубинцев, которых они высаживают. На протяжении всего пути ребята должны быть в капюшонах.

Как и все, напечатанное на бумаге и касающееся эмигрантов, это правило нарушается. Хитросплетения родства связывают кубинские семьи. В данном случае один из двоюродных братьев Мартинеса часто участвует в рейдах, и двоюродные братья нередко шутят по поводу капюшонов. Дикс тоже знает двоюродного брата, и однажды, перед особенно тяжелым заданием, когда должны были взорвать шинный завод, что могло повлечь за собой перестрелку и жертвы, Дикс крикнул двоюродному братцу, когда тот вступил на борт: «Амадео, привези мне оттуда ухо».

«Сколько дашь?»

«Сотню баксов», — сказал Дикс.

Амадео вернулся с двумя ушами.

Батлер сделал вид, что это многовато, но все-таки выложил двести долларов, после чего Амадео пригласил его в кубинский ресторан в Ки-Ларго, где они прокутили денежки Дикса с двумя девчонками и заплатили за побитые тарелки.

Не уверен, что следовало все это вам рассказывать. Факты, изложенные на бумаге, создают иногда неверное впечатление. Жду вашего ответа. Не могу сказать, чтобы был на этот счет совершенно спокоен.

Ваш надежный корреспондент

9

5 апреля 1962 года

Дорогой Нескладеныш!

Ох уж этот цирк, именуемый ДжиМ/ВОЛНА! Что с вами происходит? Присущее вам умение разбираться в нюансах, цельность вашей натуры куда-то пропадают. Мне кажется, вы хотите выглядеть этаким исправным служакой, но судя по тому, как вы описываете Дикса Батлера, вы, как школьник, влюблены в него.

Позвольте напомнить вам нашу цель. При всех наших отвратительных чертах и излишествах мы, по сравнению с Советами, общество более высокого порядка, ибо у нас есть сдерживающее начало: мы — большинство американцев — верим в суд Божий (даже если мы об этом и не говорим). Я и сказать не могу, насколько важен для благосостояния общества этот внутренний страх, эта скромность духа. Без этого человека отличает лишь высокомерие — иначе говоря, презрение к природе и обществу. И возникает внутренняя уверенность в том, что люди знают лучший способ управления миром, чем Господь Бог. Все ужасы коммунизма происходят от самонадеянной убежденности в том, что Бог является лишь орудием в руках капиталистов. Это убеждение привело Иосифа Сталина к паранойе. К тому же привела самонадеянность и Ленина. Выслушайте меня, Гарри. Я подхожу к себе с теми же мерками, что и к коммунистам. Без веры в Бога и в его суд я была бы чудовищем самонадеянности, а Хью настоящим дьяволом. Самонадеянность порождает в человеке обманное представление, будто ты мог бы править миром, если бы не был так слаб.

Ваши койоты — психопаты низкого пошиба. Вы ими восхищаетесь, а они копошатся, занимаясь мелкими преступлениями, точно козы, роющиеся в грязи. Помните: если мы вынуждены выкорчевывать зло злом (считая, что в данных обстоятельствах это необходимо), следует избегать неоправданных злодеяний как чумы. Боюсь я за эту страну, которую так люблю. Боюсь за всех нас.