Сто шесть ступенек в никуда - Барбара Вайн

— Я с ними не расстанусь, — сказала Белл. — Художником он был на самом деле дерьмовым, но это неважно. Всегда есть шанс, что однажды его признают, я устрою выставку и продам их за большие деньги.

Она говорила со мной, как с давней подругой. О Сайласе вспоминала без всяких эмоций, спокойно и практично, словно владелица художественной галереи, открывшая художника и вложившая в него средства. Я с ужасом вспоминала мертвого человека, кровь на полу и на самой Белл.

— Ты долго жила у Фелисисти? — спросила я.

— Два месяца, одну неделю и два дня, — ответила она. — Потом переехала в дом, который оставил старик Сайласа, и жила там, пока не продала.

Еще вопрос. В тот вечер я задала ей много вопросов, но ни одного действительно важного, того, который должна была задать.

— Чем ты занимаешься? Я имею в виду, на что живешь. Работаешь?

— Нет. — Этот ответ явно доставил ей удовольствие. — Не работаю и не собираюсь. Я больше никогда не буду работать.

— Значит, ты богата?

Глаза Белл широко раскрылись. Они, ее глаза, были серыми, как море, очень большими и чистыми.

— Нет, не богата. Но я ненавижу работать. У меня достаточно денег, чтобы существовать не работая, если только жить в отеле вроде этого. — У нее была манера избавляться от надоевшего предмета разговора, быстро качая головой, вскидывая плечи и меняя тему. — Кто это дерьмо, с которым я пришла? Раньше я его тут не видела.

— Мужчина моей приятельницы, с которой тебя познакомили.

— Прямо гора с плеч. Я уж, было, подумала, что он живет с тобой. Этого еще не хватало. — Тем не менее Белл не перестала называть его дерьмом. — Ну и дерьмо, — сказала она. — А не слишком ли он молод для нее?

— Слишком глуп. Уродлив, эгоистичен и подл. Насчет молодости не знаю, — ответила я и лицемерно прибавила: — Никогда об этом не думала.

Белл рассмеялась:

— Постараюсь кое-что о нем разузнать.

Я впервые слышала ее смех, оказавшийся на удивление густым и звучным, каким-то булькающим; ее бледное лицо сияло, и она была прекрасна. Белл волновала меня, лишала покоя, бередила душу, но я понятия не имела, что мне от нее нужно. Чтобы мы подружились? Встречались, разговаривали, вместе проводили время? А чего хотела она? Не от меня, а от жизни? Теперь-то я, разумеется, знаю, уже довольно давно, но в то время не имела ни малейшего представления. Тогда для меня было — и еще довольно долго оставалось — загадкой, почему такая молодая, здоровая и умная особа соглашается жить в этой убогой маленькой комнате грязного дома, где она сама и ее скудные пожитки занимают место двенадцать на двенадцать футов — без работы, карьеры, перспектив, без целей в жизни. Бездетная двадцатисемилетняя вдова, не имеющая ни профессии, ни занятия, красивее любой модели, украшающей обложки журналов, одевающаяся в тряпье и — я обнаружила это чуть позже — не имеющая ни любовника, ни даже подруги.

Разумеется, Белл выжидала, осматривалась, ждала благоприятного случая. Именно этого она хотела от жизни. Мы открыли окно, из которого было видно белое небо и платан, на ветвях которого сидели бронзово-розовые голуби; тонкие, похожие на нити побеги и изящные шелковистые листья неподвижно застыли в безветренном воздухе. Мы облокотились на широкий подоконник. Многие мои воспоминания о Белл связаны с окнами, оконными переплетами и стеклами, сквозняками и каплями дождя. Но в тот летний день сквозняка не было. Из Риджент-парка тянуло свежестью, запахом сырой земли. Белл достала из ящика стола табакерку и, не спросив меня, считая это совершенно естественным, принялась сворачивать сигарету с марихуаной. Это была моя первая сигарета. Белл показала, как нужно втягивать в себя дым и задерживать в легких, пока голова не начнет кружиться и как будто расширяться, а на выдохе погружаться в безмятежность и состояние глубокого покоя.

В сентябре мы с Козеттой вдвоем поехали в Италию. Она собиралась взять с собой Айвора, но к тому времени Айвор уже исчез.

— Ты со мной, — объявила Козетта. — В любом случае лучше ты, чем он. Я боялась с ним ехать.

С Белл я виделась несколько раз. Она приходила ко мне в «Дом с лестницей», мы ходили в кино, в старинный «Электрик синема» на Портобелло-роуд, и мне хотелось взять ее с собой в Италию.

— Я всего один раз была за границей, — рассказывала мне Белл. — Во Франции, с Сайласом. В местечке под названием Виссан. Так близко, что это практически Англия.

Я удивлялась, почему такой молодой и здоровый человек жертвует столькими удовольствиями, лишь бы не работать. У Белл хватало денег на жизнь, но не на путешествия. Одно мое слово Козетте, и Белл получила бы приглашение присоединиться к нам, а ее билеты и гостиничные счета были бы, безусловно, оплачены, поскольку считалось само собой разумеющимся, что любая моя подруга имеет такое же право пользоваться щедростью Козетты, как и я сама. Именно по этой причине я ни о чем не просила. Не решалась даже вскользь заметить, что Белл практически не была за границей и в этом году не собиралась никуда ехать на отдых. Наоборот, я сказала Козетте:

— Белл не хочет никуда уезжать из Лондона. Ей нужно наверстать те годы, что она провела в глуши с Сайласом.

Во Флоренции, в галерее Уффици, выставлен портрет Лукреции Панчатики. Большинство литературных критиков пришли к выводу, что именно эта картина вдохновляла Генри Джеймса, когда в «Крыльях голубки» он описывал портрет, висевший в «огромной старинной зале» в Метчеме, называя его «бледным ликом на стене». Естественно, своими «глазами из прошлого, полными губами, длинной шеей…» женщина напоминала несчастную Милли Тил. «Лицом, почти серым, но красивым в своей печали, увенчанным шапкой волос» она также очень напоминала Белл.

Жаль, что я не помню, видела ли я картину во время своего первого посещения Флоренции, когда была в Италии с Козеттой. Наверное, мы ходили в Уффици. Я любовалась портретом во время следующих визитов, но не могу вспомнить, сколько ни пытаюсь, видела ли его в тот раз. Репродукцию портрета я заметила в витрине магазина возле моста Тринита, когда мы с Козеттой гуляли по берегу Арно. Козетта была поражена сходством — помните, только она видела, как похоже лицо на моей камее на лицо Белл — и, стоя перед репродукцией, сказала, что должна ее купить.

Я скрыла свою радость. Зная, что Козетта очень отзывчива к желаниям и тайнам других и что она с готовностью примет любой мой план, касающийся судьбы репродукции, я все равно представляла, как портрет — в рамке из нержавеющей стали, изготовленной ремесленником с Кенсингтон-Парк-роуд — висит на стене гостиной, и его демонстрируют всем гостям.

— Купим открытку, — решила Козетта. — Знаешь, у меня было похожее платье, сшитое специально для бала в Челси. Я должна была изображать леди Джейн Грей.[39] Интересно, влезу ли я в него теперь?

Однако Козетте не удалось найти открытку с Лукрецией Панчатики. На следующее утро, пока она спала, я сама пошла в магазин, купила репродукцию картины Бронзино, тайно привезла домой и долгое время прятала.

9

Я стояла перед уменьшенной копией этого портрета, когда позвонила Белл.

Долгое время репродукция лежала в ящике стола, купленного для меня Козеттой. Я вставила ее в рамку, как только смогла позволить себе такие вещи, и повесила в спальне. Если Козетта ее и видела, то не обмолвилась ни словом. Незадолго до убийства я сняла картину и снова спрятала, но не собиралась от нее избавляться, и она всюду путешествовала со мной, сначала в квартиру на Примроуз-Хилл, когда был продан «Дом с лестницей», потом в Хэмпстед, где она опять висела на стене, потом на год или два в Кембридж на время моего недолгого брака, потом опять в Лондон в этот дом в Хаммерсмите. Не считая себя суеверной, я тем не менее стала связывать присутствие картины на стене с грядущими неприятностями.

Все плохое в моей жизни — кроме одного — уже случилось, но я тем не менее убрала картину в ящик стола. Однако три дня назад сняла со стены кабинета плакат Ройтера в рамке и повесила вместо него Бронзино. Прошло много лет с тех пор, как я смотрела на него в последний раз, и теперь среди буйства красного, черного и золотого заметила то, на что не обращала внимания прежде, например, что на руках украшенной драгоценностями Лукреции всего одно кольцо, перстень с очень темным камнем, возможно даже гелиотропом. Ее волосы, что бы ни утверждал Генри Джеймс, на самом деле были не рыжими, а цвета темной бронзы. Конечно, он говорил просто о Бронзино и о бледной рыжеволосой даме, а не об этом конкретном портрете, и он прекрасно знал, сколько людей позировали перед Бронзино и что флорентийский маньерист считался мастером аллегорий. Глядя на картину, я, конечно, вспоминала не только саму Белл, но и другие подробности нашей жизни, когда Козетта владела «Домом с лестницей», вспоминала об интересе Белл к «Крыльям голубки», о ее странном желании услышать сюжет книги, узнать о заговоре.