Белая лебеда - Анатолий Занин

— Сеня, Сеня…

— Что Сеня? — окрысился на жену Семен Петрович. — Ну, сказал, что хотел! Пусть теперь и меня на «черном вороне» везуть! Хочу проверить. Донесут на меня али нет…

— Какая беда! — сокрушенно проговорил Иван Петрович. — Но не всегда же так будет… Люди живут надеждой…

— Куцая жисть! — прохрипел Леонид и поднял руку с тремя растопыренными пальцами. — Вот такая!

— Брось трепаться, шахтер сопливый, — оборвал его Дима. — Слазил два раза в шахту, сунул пальцы между вагонетками, а теперь пенсию гребешь… Куцая жизнь! — передразнил он Леонида. — Много ты понимаешь! Да! Наша жизнь трудная, сложная… Но в ней разобраться нужно, а не валить все в кучу!..

Семен Петрович неприязненно посмотрел на Диму.

— Ну, ну, Дима… Твой отец дюже гарно играл на гармошке. Никогда не забуду… А ты, значит, по политике пошел? По экономике? Вот и растолкуй старому дураку, что же это за жизнь пошла, если у колхозника ни кур, ни овец, а яйца сдавай, шерсть сдавай! Где их брать-то?

— У нас на базарчике покупають, а потом сдають, — подсказал Федор.

И вдруг я вспомнил давний разговор на кухне отца с Григорием о хлебозаготовках в станицах, случайно подслушанный мной.

Этот разговор… Как он растревожил мою жизнь! Неужели все, что говорится и в школе, и по радио, — неправда?!

Ни с кем я не мог поделиться своей чудовищной догадкой… Разве что с отцом?

Откровенные высказывания Сергея Петровича опять взбудоражили.

Какая-то непонятная тревога поселилась в моей груди, и надсадно засосало под ложечки. Что-то теперь должно произойти!

— Чего городишь, Семен? — укорил брата Иван Петрович. — Ить трактора из города идуть? Идуть! А комбайны с Сельмаша? Ого-го-го! Мы им комбайны, а они нам хлебушко. Смычка!

Дима нетерпеливо взъерошил волосы и громко похлопал ладонью по столу, требуя внимания.

— По-моему, сейчас не время… Ну, недовольства всякие… Но я не о том хотел сказать. Поймите, Гитлер пол-Европы захватил! Сорок дней — и нет Франции! А как они Польшу в позапрошлом?.. Надо вооружаться, а чем кормить рабочих? Гнилые разговорчики только на руку врагу. Нам нужно сплотиться! Такое тревожное время…

— На какие гнилые разговорчики намекаешь? — ехидно спросил Леонид, вскакивая из-за стола. — Может, донесешь, Фанатик? Ты такой… Если кто сказал не по-твоему…

— Ах ты, провокатор! — вскипел Дима и бросился на Подгорного, но его придержал Иван Петрович.

— Ты не очень-то, Фанатик, — огрызнулся Леонид и пошел со двора.

Уже стемнело, поднялся ветерок, закачалась лампочка под навесом, задвигались тени на белой стене кухни. Мать Федора, Ульяна Кирилловна, тревожно вздохнула, пригревшись у мужнина плеча. Молодая еще была мать у Федора. В белой кофточке и с черной косой на груди, она походила на девушку.

— Баста! — отрубил Иван Петрович и хлопнул по столу. — Мабуть, брага крепкая! Черти, до чего договорились… И ты, Семен, дюже удивил… Иди-ка, на Шпицбергене малость отвык от нашей жисти. Но она наша, эта жисть, понял? Трудно? А ты как думал, когда вокруг волчьи стаи? Зато нашим детям будет легче…

Разошлись с нехорошим настроением. Мне не понравилось, как вели себя Леонид и Дмитрий. Товарищи ведь, сколько лет вместе. Но в тот вечер разошлись, видно, дорожки. И как сердце чувствовало. Через два дня прибежал ко мне Федор и выпалил:

— Батю забрали ночью… И дядю Семена!

— Как забрали? — не понял я спросонья.

Федор схватился за голову и повалился на подсолнечные семечки, толстым слоем насыпанные на полу. С трудом добился бессвязного рассказа о том, как приехали на «эмке» какие-то люди и увезли отца и дядю.

Когда рассвело, я сбегал к Ине, Лене и Диме.

— Как все случилось? — спросил Дима.

— А вот так и случилось! — грубо оборвал его Леня. — Нас было у Феди трое чужих, понял? Трое!

— Ну, договаривай!

— Не понимаешь? А кто всегда пугал нас? За каждое слово… Не ты ли одернул Семена Петровича? Думаешь, никто не понял, куда ты клонишь? А кто предупреждал, что за гнилые разговоры можно и голову потерять?

— Ты совсем спятил, Ленька!

— Ты действительно предупреждал? — глухо спросила Ина и поднялась с табурета. Чужой, совсем незнакомой показалась мне Ина. Бледное застывшее лицо, презрительно прищуренные глаза.

— Да, я сказал, что нездоровые разговоры пользы не принесут!..

— Неужели ты? — глаза у девушки расширились. — Вот с чего ты собрался строить город!

— Да вы что? — оторопело обвел нас взглядом Дима.

— Погоди, Дима, — тихо сказал я, еле сдерживаясь, чтобы не высказать ему все, скопившееся за последнее время — Сейчас мы все по порядочку разберем… Леня, а ну растолкуй.

— Брось, — невесело проговорил Дима. — Он уже растолковал Ине. И скажи, какой подлый… Мне говорили, что он по пьянке хвастался, что глаз на тебя, Ина, положил…

— А ты заревновал? — злорадно выкрикнул Ленька. — Доносчик!

— Провокатор! — Дима бросился на Подгорного, повалил его на пол, — Фашистская морда! Ты на сцене Инку плеткой стегал! У нее синяки…

— Пусти… — хрипел Ленька. — Пусти, Фанатик! Она тебе показывала синяки?

— Задушу! Признавайся, кому рассказывал о том разговоре у Федора? Ну! Отцу рассказывал? Говори!..

Ленька совсем зашелся в хрипе, и я, хоть и злой был на него за Инку и за тот вечер после спектакля, оттащил Диму. Тот сразу обмяк и махнул рукой. Неужто зря вмешался? Может, Ленька и признался бы, кому он рассказывал? И в то же время, не оттащи я Диму, он бы задушил Леньку. И что потом? Суд, тюрьма…

Ленька с такой быстротой вылетел из кухни, что клок рубахи оставил на дверном крючке.

Пришел отец, затем прибежала Ульяна Кирилловна. Она с плачем повалилась на пол рядом с сыном и заголосила:

— Че творится на белом свете? Как теперь жить-то будем, Авдеич?

— Что ты говоришь, Ульяна? — вмещалась мама, которая тихо вошла в кухню.

— Тут треба разобраться, — проговорил отец, поднимая и усаживая Ульяну Кирилловну на лавку. — Кольча, подай воды…

Глотнув воды, Ульяна Кирилловна взволнованно заговорила:

— Ты же знаешь Ваню, Авдеич… Вместе в гражданскую воевали. У тебя там знакомство… Замолви словечко. Да и Семен… всю жизнь в шахте. По пьянке сболтнул. За что их ночью, как преступников?

Отец расспросил ее, о чем у них разговор в тот вечер и, откашлявшись, надолго уставился в угол кухни. Мама вздохнула и положила руку на плечо отца.

— Ступай, Авдеич, — тихо сказала она. — Ить человек в беде…

— Ладноть. — Отец нахмурился. — Там наш комиссар командует. У Щаденки с ним воевали. Я ему скажу: «Что ж ты, Дергачев, вытворяешь, так тебя и разэтак! Тогда и меня бери. Мы же вместе с Иваном Кудрявым из казачьего плена тебя вызволяли да в пещерке Атаманской балки хоронились»…

— Ох, Авдеич, — остановила его мама. — Не ругайся с ними, лихоманка их забери! Чует мое сердце… Недобрые эти люди…

— Цыц, неграмотная женщина! То пойди, Авдеич, ить человек в беде, а счас уже и не ругайся? Рази не знаешь меня? Да я такой разор учиню там — чертям тошно станет! Давай, мать, белую рубаху и пояс с бляхой. И еще картуз…

Иван Петрович Кудрявый вскоре вернулся, а брат его как сгинул. Куда только не писал Иван Петрович — ни привета, ни ответа от него. Федор очень любил дядю и, когда вспоминал его, становился хмурым.

После войны вот что рассказывала мама:

— Дима привел к нам Ину (меня почему-то тогда не было дома), и отец сказал:

— Нет, Ина, не Дима донес на Кудрявых…

А с мамой, как всегда в трудном случае, поделился:

— Слышь, мать, комиссар-то наш совсем омороченный… Прямо не узнать! Я ему про Ивана и Семена, а он смотрит в угол и супится… тогда я как трахну кулаком по столу — чернильница под потолок, а стол — на пол… «Что ж ты, Митрич, утворяешь, говорю? Пошто без суда обвиняешь?»

Тут он и взбеленился. Вскочил и за револьверт. «Столы, закричал, ломаешь? За кого заступаешься? Семен Кудрявый давно воду мутит!»

— Ох, Авдеич, — всплеснула руками мама. — Что же теперь будет?

— Погоди, не перебивай. Так вот… он, значится, как закричит, а лицо стало чисто белое полотно. И за телефон. Секретаря горкома вызвал… И, скажи, куда Ильичев делся? А этого нового не знаю. Откуда-то с Украины… И все члены горкома новые. Ну, пришел этот, значится, секретарь. Молодой, глаза таращит, Дергачеву в рот заглядывает. А тот опять несет свое… Тут я совсем осерчал. Народ злобишь, Дергачев!

После такого-то он совсем зашелся. «Исключить из партии, — кричит, — тебя, Кондырев, следовает! Собирай бюро, — приказывает секретарю, — мы поглядим, кого он защищает».

Эх, ты, Дергач, говорю, так тебя и разэтак! Секретарь вдруг просит меня показать билет. Плачу я взносы аль нет? И я, старая дурья голова, отдал ему свой партбилет. А мне его на подпольном собрании вручали в девятьсот тринадцатом.