Семь преступлений в Риме - Гийом Прево

Во всяком случае, власти придерживались этой версии.

Леонардо же думал иначе: под маской удода скрывалось совсем другое лицо. Лицо человека, не бывшего обжигальщиком извести во дворце Марчиалли, человека, проникшего в Ватикан для похищения реликвии, человека, возможно, принадлежавшего к миру художников. Всех этих выводов, бессвязных на первый взгляд, оказалось достаточно, чтобы отстранить мэтра от этого дела и удалить из Рима.

Клевета, доносы способствовали тому, что он впал в немилость.

Так что остался я один на один с убийцей!

Горечь от этого тем не менее не могла изгнать из моей памяти образ красавицы Альдобрандини. Едва забрезжило утро, как я уже мчался к дворцу Капедиферро в надежде застать девушку у окна. Я был влюблен, и, хотите верьте, хотите нет, фортуна в этот день улыбнулась мне.

Не простоял я там и десяти минут, как в углу открылась дверь черного хода для слуг…

— Сюда, мессер Синибальди.

Я приблизился, и в темном проеме увидел самый очаровательный из силуэтов: Флора! Флора, протягивающая мне руку!

От сильнейшего волнения и изумления у меня перехватило горло.

— Поспешите же! Матушка и дядя ушли в церковь помянуть мою двоюродную бабушку. Времени у нас мало.

Ее решительный тон не допускал возражений. Она прикрыла за мной дверь и, притянув к себе, крепко поцеловала меня в губы.

— Сюда!

Приложив пальчик к губам, приказывая тем самым мне молчать, девушка повлекла меня по лабиринту коридоров и лестниц с этажа на этаж.

— Здесь живут слуги, — прошептала она. — Многие из них сейчас на кухне, но…

Я сделал вид, что понял, однако я был в полнейшем смятении: и это я, здесь, на этой лестнице, вместе с ней!

Поднявшись почти до самого верха башни, Флора толкнула дверь в комнату, залитую светом. Стены были разрисованы создающими иллюзию реальности необычными кустами и растениями: природа буйно расцветала тысячью цветов на правой стене, взрывалась красками и являла обилие плодов на средней, затем мягко засыпала в багрянце осени. В последней стене были два окна, возвышающиеся над Римом. Сельский рай над городом, да и только!

— Это салон моей бабушки. Она уединялась здесь, когда была молода. Называла эту комнату небесным садом.

— Но ведь это… это чудесно, — выдохнул я. Флора повернулась ко мне и взяла мои руки в свои.

— Мессер Синибальди, я… Мне сегодня исполнилось семнадцать… Я смертельно скучаю в этом Риме… Хотите быть моим другом?

— Я?.. Конечно…

— Прекрасно.

В глазах ее поблескивали странные огоньки.

— Мессер Синибальди… Или можно вас называть Гвидо? Вы умеете любить барышень?

— Ба… барышень? — пролепетал я, заливаясь краской.

— Да, барышень. Вы же понимаете, если мужчины любят женщин, то в жены берут девушек… А девственность — это тяжкое бремя… — И чуть слышно добавила: — Освободите меня от него…

И провела кончиками моих пальцев по своему подбородку и щеке.

— Находите ли вы справедливым, мессер Гвидо, что удовольствие получают только супруги?

Я пробормотал что-то невразумительное, принятое ею за одобрение.

— Есть изумительное средство для двух разумных молодых людей…

Она вновь поцеловала меня, более нежно на этот раз. Я был в растерянности: все мои познания в этой области были почерпнуты от уличных девок… которые не теряли времени зря!

Я позволил увлечь себя к полукруглой банкетке под окнами. Не спуская с меня своих больших глаз, Флора развязала подвязанный высоко поясок, удерживавший платье. Бархат соскользнул, высвобождая ее грудь.

Она прижалась ко мне.

Ее белоснежная кожа таяла между моими губами.

На это время я забыл о себе, я узнал, что можно искать себя и не находить и что можно слиться с другим существом и не потерять себя.

Я узнал, что женское тело проворнее нашего, что его эмоции гораздо богаче и требовательнее. Что нужно обладать тактом и изобретательностью. И конечно, любить.

И наконец я узнал, как теряется взгляд в листве, немного проник в тайну флорентийской добродетели…

Неожиданно чары, связывавшие нас, нарушились стуком колес экипажа. Флора встрепенулась:

— Дядя! Это экипаж моего дяди!

Во двор въезжал экипаж, запряженный двумя лошадьми.

— Быстро! Вам надо уходить!

Я наспех собрал свою одежду, сунул ее под мышку и с колотящимся сердцем выбежал из этого райского сада. Видел бы меня суперинтендант!

Я несся по лестницам и переходам, сосредоточившись на том, чтобы не заблудиться. Очутившись наконец на улице перед домом и поспешно одеваясь, я заметил появившегося из-за угла в конце улочки Флавио Барбери. Друг быстро приближался ко мне, сильно жестикулируя.

— Гвидо! Гвидо! Куда ты пропал? Я тебя обыскался.

Он заинтригованно смотрел то на дворец, то на мою кое-как надетую одежду. Я так внезапно покинул Флору, что все мои чувства еще оставались там.

— Ничего особенного, Флавио… кое-что уточнял у Капедиферро…

Я с огромным усилием приосанился.

— Но с тобой-то что? С моей матерью ничего…

— Нет, успокойся. Это касается нашего дела, Гвидо. Есть новости! Отец просил срочно разыскать тебя.

— Новости? Какие? Говори!

— Послание! Еще одно послание от убийцы! Ты оказался прав: обжигальщик невиновен! Пойдем!

Он схватил меня за рукав и, не дав мне времени прийти в себя, быстрым шагом потащил за собой к Дому полиции.

Пробежка через Рим по зимнему холодку отрезвила меня. Капитан и два его помощника ждали меня за столом, недоуменно разглядывая клочок белой бумаги.

— А! Гвидо! Подойди-ка. Посмотри, что нам принесли сегодня утром.

Он протянул мне прямоугольный лист, на котором без знаков препинания были написаны следующие строки:

«Грешник потерял голову Невинный потерял жизнь Понтифик потерял Лицо А удод вознесся к небесам» Ван Акен рисует.

— Удод! — воскликнул я.

Именно это убедило меня в важности послания. Подобные намеки не могут быть случайными.

— А где нашли эту бумагу?

— Она была приклеена к Пасквино.

— К Пасквино!

Удивление мое возросло. Так называли статую Геракла без рук и ног, выкопанную случайно пятнадцатью годами раньше близ Цветочного поля. Бюст установили на цоколе вблизи площади Навон, и почему-то в привычку римлян вошло наклеивать на него разные пасквили. В большинстве из них критиковалось положение дел в городе или отмечались недостатки в университетском преподавании. А некоторые были настолько резкими, что городская администрация даже утвердила должность секретаря, в обязанности которого входил контроль за содержанием листовок и их расклейкой. Сезон «пасквилей» начинался где-то в апреле, ближе к празднику Святого Марка. Но никак не в январе.

— Я приказал докладывать мне обо всем подозрительном, будь то сказанное или написанное, — объяснил капитан. — А это, должно быть, наклеили ночью.

— Текст напечатан, — заметил я. — Невозможно установить автора.

— Верно. Но сама бумага и шрифт сходны с запиской, подсунутой Капедиферро в первые дни расследования. Поэтому не подлежит сомнению, что это послание — от того же лица.

— Именно в этом и пытаются нас убедить, — согласился я. — «Грешник потерял голову» — это, очевидно, по поводу обезглавливания в колоннах; «Невинный потерял жизнь» — о казни обжигальщика Гирарди; «Понтифик потерял Лицо» — обвинение самому папе. Ну а что касается удода, вознесшегося к небесам, то это означает, что птичка улетела и убийца разгуливает на свободе.

— Вполне согласен с тобой, Гвидо. Но что ты думаешь о последних словах: «Ван Акен рисует»?

— Они напоминают мне о рассуждениях Леонардо, который увидел во всем этом деле руку художника. Многие признаки, оставленные убийцей, заставили его предположить, что тут действовал талантливый художник или человек, имеющий отношение к миру искусства. Имени его он, разумеется, не знает… Он лишь интуитивно чувствует…

— Не сомневаюсь в интуиции да Винчи, — пошутил Барбери. — Даже если она заводит его не туда, куда надо. Однако имя Ван Акен ничего мне не говорит.

— Мне тоже. Надо бы покопаться в коллекции гравюр Ватикана. Может быть, там отыщутся следы Ван Акена?

Капитан призадумался.

— И все же этот глагол… Почему Ван Акен «рисует»? Это, что, означает, что он все еще продолжает? Что он еще не закончил и намерен продолжать?

Я поддержал мрачную гипотезу:

— Этот тип, вероятно, опять как-нибудь проявит себя. Судя по всему, ему хочется, чтобы им восхищались и были признательны за его дела. Зачем подбрасывать новую записку, если только не для того, чтобы привлечь к себе внимание?

— И чтобы еще раз бросить вызов его святейшеству.

Барбери поднялся с места.

— Я должен поставить в известность кардинала Бибьену. Хочешь, пойдем вместе в Ватикан? Может быть, библиотека удовлетворит наше любопытство.

Томмазо Ингирами уже поправился. Лицо его посвежело, походка стала увереннее. Со свойственным ему пафосом он посочувствовал да Винчи. Выразив сожаление по поводу мелочных придирок к великому художнику, он подвел меня к низкому комоду, в котором хранились гравюры и копии картин мастеров.