Призрак в кривом зеркале - Елена Михалкова

– Я хочу поговорить с вами о том, что случилось в этом городе восемнадцать лет назад.

Илюшин хотел добавить, что тогда в один день погибли два человека, но увидел по лицу старика, что этого не требуется – тот понял его без всяких пояснений. Яков Матвеевич посерел на глазах, морщины на его лице заострились. Отвернувшись от Макара, он одернул ворот телогрейки и принялся неловко застегивать пуговицы, хотя на улице теплело с каждой минутой.

– Что вам… – начал он наконец, справившись с верхней пуговицей. – Какое ваше дело? Зачем вы меня об этом спрашиваете?

– Затем, что вы знаете о том, что произошло, – наугад сказал Илюшин и по дернувшимся пальцам старика понял, что угадал.

Не глядя на Макара, Афанасьев продолжал возиться с пуговицами, терзая одну за другой. Илюшин молча ждал, и его молчание было для Якова Матвеевича еще невыносимее, чем вопросы.

– Здесь все знают, что произошло, – выдавил он наконец. – У любого спросите.

– Вот я и спрашиваю у вас, – не собираясь отступать, сказал Макар. – Я не журналист, не буду писать статью, и мой интерес носит иной характер.

По лицу старика он тотчас увидел, что совершил ошибку, но было уже поздно. Слово «журналист» сделало свое дело – растерянность хозяина как рукой сняло: борзописцев он ненавидел лютой ненавистью, и эта ненависть помогла ему сконцентрироваться, хоть визитер и признался, что не относится к этой братии. Впрочем, на слово верить ему старик не собирался.

– А не надо! Не надо свое любопытство кормить чужими трагедиями! – Афанасьев повысил голос, делая шаг навстречу визитеру. Глаза его сузились, беспомощность исчезла, и Яков Матвеевич стал похож на заточенный кусок льда – острый, ледяной, к которому нельзя прикоснуться, чтобы не обжечь руку холодом. – С какой стати я вам должен что-то рассказывать? Идите, разговаривайте с другими, вынюхивайте что хотите! А меня оставьте в покое! Тоже мне, нашли тему… Если живущих не уважаете, так хоть мертвых уважьте, не лезьте к ним в могилы!

В другое время Макар ушел бы от разговора с таким противником, признав свое поражение, – старик оказался вовсе не прост и далеко не беззащитен. В другое – но не сейчас. В нем было живо воспоминание о растерянном и жалком лице Зари Ростиславовны, рассказывающей о высмеявшей ее Шестаковой.

– Любопытство здесь ни при чем, – холодным тоном сказал Илюшин и в эту минуту ничуть не грешил против истины. – Я – частный детектив. И у меня есть заказчик, который очень хочет выяснить все подробности этого дела. Вы же не будете отрицать, что «дело» есть, не так ли?

Яков Матвеевич почувствовал, что земля уходит у него из-под ног. «Частный детектив?!»

– Если вы не хотите со мной разговаривать, у меня нет никакой возможности вас заставить. – Голос Илюшина звучал угрожающе, в противовес смыслу произносимых слов. – Но у меня всегда остается возможность обратиться к другим людям.

Он развернулся, собираясь уйти.

– Нет-нет, постойте!

Сорока, испуганная вскриком, сорвалась с изгороди и пронеслась над головой Илюшина.

– Я могу изложить вам только факты, – хрипло проговорил старик и посмотрел на Макара так, что тот опешил: ярость во взгляде Якова Матвеевича сменилась мольбой. – Только факты! – умоляюще повторил он и, не дожидаясь ответа Илюшина, отвернулся и побрел в глубь дворика, к закрытому сараю, перед которым стояли два ведра с землей и лопата. Остановился возле ведер, бессмысленно глядя на них и суетливо расстегивая пуговицы, которые сам же застегнул несколько минут назад.

– Факты, – одними губами повторил Яков Матвеевич и провел рукой по лбу, стирая пот. На лбу остались грязные разводы.

– Хорошо, расскажите факты, – осторожно согласился подошедший Илюшин, твердо решивший выяснить все, что только возможно.

– Факты в том, что она умерла, а за ней и Чудинов, – горько сказал Афанасьев. – Ее тело нашли в двух шагах от берега, она зацепилась шарфом за льдину. А врача почти засыпало снегом, пока он лежал мертвый. Такая метель мела… Никогда такой не было раньше, вы слышите?! Первый раз – в том году! Если бы все так не совпало! Все было бы по-другому, понимаете вы или нет?

– Боюсь, что нет. Что было бы по-другому?

– Все! Жизнь пошла бы по-другому…

Илюшин окончательно перестал понимать, о чем идет речь. Старик говорил так, словно был не в себе, однако в его невменяемость Макар не верил.

– Чья жизнь, Яков Матвеевич?

– Всех, всех… И девочек этих…

– Каких девочек? Из дома Шестаковых? Но я разговаривал с Эльвирой Леоновной, и она сказала…

На последнем слове его прервало громыхание ведра – Афанасьев яростно ударил по нему ногой, и ведро опрокинулось, загремело о соседнее и покатилось, рассыпая остатки земли, подпрыгивая на неровной почве.

– С Шестаковой?! С ней вы разговаривали? Да вы ничего не знаете! – закричал Яков Матвеевич, хватаясь за черенок лопаты. – Ничего! Никто ничего не может вам сказать!

Илюшин сделал шаг назад.

– Вы… это все… Ничего нельзя знать!

– Спокойно, Яков Матвеевич…

– Нет! Не знаете! И не лезьте, не вынюхивайте!

Афанасьев отпустил лопату, замахал руками на Илюшина, побагровел, и Макар испугался, что старика хватит удар.

– Уходите… – выдохнул тот, тяжело дыша. – Уходите отсюда!

– Яков Матвеевич, вам нужна помощь…

– Нет, не нужно! Ничего не нужно! Идите, идите!

Поколебавшись, Илюшин пошел к калитке. Возле забора он обернулся и увидел, что старик стоит, опершись на черенок лопаты, и смотрит в землю, словно видит на ней что-то. Краснота постепенно исчезала с его лица, и Макар решил, что может уйти, не беспокоясь за жизнь Якова Матвеевича.

«Второй раз я упоминаю имя Шестаковой, и второй раз его будто током бьет, – подумал Илюшин, выйдя из палисадника и отойдя за куст, чтобы своим видом не раздражать и без того словно взбесившегося старика. – Что же там было с этим делом в девяностом году? До чего не хочется лезть в архивы… Тем более что я здесь никого не знаю. Серега пригодился бы для налаживания связей с местной милицией, но не выдергивать же его ради этого из Москвы».

Зазвонил телефон. Макар глянул на определившийся номер – номер был местный – и сразу понял, кто это.

– Прости, пожалуйста, что я тебе так рано звоню… – сказал в трубку женский голос, хрипловатый спросонья. – Вечером у тебя был отключен телефон. Макар, в наш дом вчера кто-то залез. Поговори со мной, пожалуйста. Мне страшно.

Глава 7

Поздний вечер окутал темнотой кирпичную пятиэтажку, называемую застройщиками элитной, а потому стоявшей в отдалении от других домов этого района, убогих панельных девятиэтажек. Кое-где в темноте желтели окна, но они постепенно гасли одно за другим, и на верхнем этаже к десяти часам вечера раздраженно горело лишь одно окно – на кухне квартиры, где сидела Алла Богданова.

Алла мрачно смотрела в зеркало, думая, что ей не хватает только приговаривать «Свет мой, зеркальце, скажи…». Хотя она и без этого догадывалась, что сказало бы ей зеркало.

– Лепешка ты монгольская, вот что оно бы сказало! – проговорила Богданова вслух и поднялась, отложив зеркало в сторону.

К тридцати годам она совершенно утратила свежесть юности и стала похожа на тех женщин, которых называют бабами. Лялька знала, что бабой может быть любая вне зависимости от комплекции и вовсе не обязательно выглядеть как дворничиха тетя Люба (баба из породы необъятных, фуфаечных). Вот сама Алла, к примеру, ощущала себя низкорослой тощеватой бабой. Большая грудь, на которую когда-то запал Никита, уже начала отвисать и без бюстгальтера напоминала две лепешки. Муж любил их мять своими лапищами, но сам намекал, что неплохо бы Ляльке что-нибудь придумать, чтобы стало «поупружистее».

В таких случаях Алла готова была вцепиться в его самодовольную морду, расцарапать наискось, оставить такие следы, чтоб неделю нигде не мог бы показаться! Знала она, знала, о ком думает ее муж, с умильными глазами говоривший «поупружистее». Об этой кобыле Пестовой, которую Алле еще в седьмом классе хотелось макнуть пушистой каштановой головой в унитаз и посмотреть, какое у той будет потом выражение лица.

Пестова вечно не ходила, а бежала или шла пританцовывая, так что волосы разлетались в стороны. А Лялька с утра еле ноги волочила и просыпалась только ко второму уроку. Ляльку в девятом классе обнесло прыщами так, что целый год она даже от магазинов отворачивалась – боялась увидеть в немытых стеклах витрин свое неприглядное отражение. А у Пестовой на широких скулах постоянно горел румянец – небрежно, будто впопыхах мазками наложенный природой, а белая кожа прозрачно светилась, как осеннее яблоко. Алла надеялась, что бледная поганка Пестова как-нибудь обгорит на солнце и все увидят, какая она уродливая – с облезающим носом, лохмотьями драной красной кожи на лбу и щеках, противными поросячьими пятнами новой кожицы… Но «кобылка» уже в мае покрывалась золотистым загаром, смягчавшим розовый румянец, а к концу лета и вовсе становилась темно-золотистой. Не смуглой, как сама Лялька, не красно-коричневой, а светло-бронзовой. И снова в сентябре бежала вприпрыжку в школу, не заботясь о том, чтобы выглядеть серьезно и солидно, да и вообще, кажется, не думая о том, как она смотрится со стороны. Это больше всего бесило Ляльку. Сама она даже в самых спонтанных скандалах просчитывала, что о ней подумают, видела себя со стороны – и разинутый в визге рот, и взметнувшиеся волосы – и с каким-то въедливым удовольствием фиксировала собственные проявления гнева. Пестовой было все равно.